[ii] Население Челябинска на 1891 год составляло 13 572 человека.
[iii] В конце 19 века так называли инсульт.
[iv]Primum non nocere (дословно: «прежде всего — не навреди»), — старейший принцип медицинской этики, обычно приписываемый Гиппократу.
Глава 20
Золотилова доверила мне трех своих безнадежных пациенток, ну и Анечку Кудимову удалось отстоять. Одной из женщин помочь не удалось, она умерла на следующий день. Загорский, видя меня в больнице, молча задирал свою чеховскую бородку, но ничего не говорил. Уж не знаю, о чем договорились они с Верой Константиновной, но пан доктор палки в колеса мне не вставлял, просто игнорировал. Ваньшу я на следующий же день после нашего разговора с Золотиловой отправил в Златоуст с поручением купить шприц, а лучше не один. Рассказал и даже показал, какие надо, благо имелись образцы, три на всю больницу, на сто пациентов. Правда, и использовались они тут не так интенсивно. В основном, во время хирургических операций. И трясся над ними господин Загорский, как Кощей над златом. И его можно было понять, в Челябинске купить шприцы Праваца оказалось невозможно, их просто не было в наличии. Два из трех Владислав Броиславович лично заказывал в Санкт-Петербурге.
Чем больше я узнавал внутреннюю больничную кухню, тем сильней проникался огромным уважением к людям, работающим тут. Да и высокомерный поляк уже не казался таким уж высокомерным. Просто уставший и очень занятой человек, который тянет на себе две больницы — городскую и тюремную. При этом успевает не только лечить, но решать вопросы с питанием для больных, медицинскими материалами и оборудованием, персоналом и неподъемный ворох бумажной работы связанной с чиновниками разных рангов. И не смотря на такую нагрузку, он еще и успевал заниматься наукой, проводя какие-то опыты в домашней лаборатории. За что получал постоянные упреки супруги, которую Загорский почему-то называл Толей. Оказывается Толя — это Антонина. Первый раз слышу такое. Может это так у поляков так.
Неделя прошла спокойно. Я приходил в больницу, приносил лекарство, контролировал, чтобы инъекции проводились по прописанной Фирсом схеме. Ну и помогал, чем мог. Просто быть в стороне у меня не получалось, совесть не позволяла. Потихоньку становился в больнице своим. Уже и Владислав Брониславович не смотрел на меня, как на пустое место. Пару раз даже перекинулись с ним ничего незначащими фразами. Один раз о погоде, а еще, он попросил меня придержать больного, во время осмотра. Тот сильно бился в горячке. Прогресс, однако. С Верой у нас наладились добрые, товарищеские отношения, хотя мы частенько скатывались в продолжение нашего спора. Но уже не так горячо и яростно.
Единственное, у меня не укладывалось в голове, как женщина, выбравшая такую гуманную профессию — спасать людей, может одобрять и поддерживать методы террора, выбранные народовольцами и с успехом продолженные эсерами⁈ Ну, убили они царя и что? Тут же короновали следующего. Убийц казнили, результатов ноль. Зато погибли ни в чем не повинные люди. Крестьянин, мальчишка, казак конвоя. Стало от этого кому-то легче? Народу, о котором якобы так печется «Народная воля»? Да, ничего подобного! Только хуже стало! Государство, совершенно оправданно и справедливо, начало закручивать гайки. Потому как оно по определению аппарат управления и принуждения. И должно защищать себя любыми способами, иначе это будет не государство, а пшик. Что и доказал тютюнюшка Николашка, распустивший всех и вся, начиная от Великих князей и аристократов, заканчивая извозчиками, кухарками и истопниками, которые, именно, как известно, лучше всех знают, как управлять державой. А следом придет Главноуговаривающий Керенский, доразваливший то, что не успел Император. И только реки крови, пролитые большевиками, остановили эту вакханалию.
Так за спорами и общими заботами и тревогами мы с Верой оказались в одной постели. Что, наверное, было довольно таки логично. Никакой любви и отношений, кроме дружеских, между нами не было. Обычное влечение двух молодых тел. «Физиология» — усмехаясь, пояснила Золотилова, затягиваясь папиросой. Это тоже поражало меня в Вере. Ангельская внешность, милосердие до самопожертвования и вдруг цинизм прожженной стервы. И где она настоящая, а где маска, я так и не разобрался. Да особо и не старался. Меня все устраивало, ее тоже.