Бабушка поставила бы меня перед портретами и сказала:
- Им стыдно за тебя! И мне стыдно! Я плохая бабушка, я не могу воспитать тебя как следует.
“Вставай, вставай, рубаху надевай!” - запел горн. Тихий час кончился.
“Что же мне делать?” - думал я за полдником, посматривая на пионервожатую. Она прохаживалась между столами, и глаза у неё были красные.
Когда мы сговаривались с тем мальчишкой из шестого отряда, чтобы играть в футбол, я всё никак не мог придумать себе слово, ну, чтобы подойти к капитанам и сказать: “Мать, мать, что тебе дать: овёс или пшено, воду или камень?..” - ну, или ещё что-нибудь.
Стали играть - по мячу попасть не могу, два раза такой момент был, что чистый гол получался, а я всё мимо да мимо.
Тут Серёга подходит.
- Знаешь что! - говорит. - Ты или играй, или уматывай!
- Может, ты заболел? - Колька Осташевский спрашивает.
- Да гоните этого хилятика! Я вам сейчас хорошего игрока приведу! - Надо же, это тот парень из шестого отряда кричит, которого я сам позвал играть.
- У тебя игра не вяжется! - сказал Серёга авторитетно. - Соберись! Играй энергично. - Это он таких слов по радио у комментатора Вадима Синявского наслушался.
- А подите вы со своим футболом! - сказал я и вышел из игры.
Стал по лагерю бродить. Все делом заняты. В первом отряде плот строят. Во втором девчонки с аккордеонистом песню учат. В третьем - газету выпускают, шахматный турнир проводят и ещё выпиливают, только опилки столбом из-под лобзиков летят. Наши девчонки с Алевтиной вышивать учатся. Одному мне, деваться некуда. Ходил я, ходил - и забрёл опять на кухню.
- Во! - сказал дядя Толя. Он точил пилу. - Опять наш Боря грустный. Чего стряслось?
- Я подумал и рассказал всё как есть.
Это тебя совесть мучит! Она, проклятая, иной раз житья не даёт! - Он встал, и пила в его руках блеснула, как большая рыба. - Умел кот сметану съесть - умей, кот, и трёпку снесть. Я так полагаю, должон ты у Алевтины прощения попросить. И не затягивай это дело. Давай иди извиняйся. Ну, чего мнёшься? Стыдно? А! Вот то-то. А ты подумай, что может хуже быть. А вдруг ваша пионервожатая решит, что в неё другой кто попал? И будет ему нарекание. Это значит, ты невинного человека под монастырь подведёшь.
Он ушёл в сарай, а я всё никак не мог пойти к пионервожатой. Ноги у меня как свинцом налились. Я походил по двору, попинал ногами щепки. Палец ушиб.
- Ты всё ещё тут? - Дядя Толя вышел из сарая. - Вот ты, братец мой, какая загвоздка. - Он даже в затылке почесал. Ну что поделать, пойдём вместе! Я вроде как для поддержки. - Алевтина Дмитриевна! сказал он тихонечко пионервожатой. - Вот тут молодой человек к вам дело имеет, а сказать стесняется.
- Что такое, Хрусталёв? - спросила Алевтина строго. - Говори.
- Дело деликатное, - подмигнул дядя Толя. - Требует одиночества, с глазу на глаз.
Девчонки, что сидели вокруг Алевтины с иголками и нитками в руках, от любопытства шеи вытянули. У Ирины-Мальвины уши чуть не шевелятся.
Алевтина Дмитриевна встала, отошла ко мне, а дядя Толя стал рассматривать и удивляться, что там понавышивали девчонки. Он так ахал и разводил руками, что они забыли про меня.
- Ну, в чём дело, Хрусталёв?
- Алевтина Дмитриевна… - сказал я, и мне не хватило воздуха. - Алевтина Дмитриевна! Простите меня, пожалуйста, это я в вас подушкой попал. Я нечаянно, я не хотел!..
Что тут сделалось! Алевтина вдруг обняла меня за плечи! Заулыбалась!
- Ну что ты, Хрусталёв! Я, конечно же, тебя прощаю! Ну чего не бывает, я и забыла об этом…
Мне даже показалось, что она сейчас прыгать начнёт. И у меня сразу на душе стало хорошо и спокойно.
- Так что? - подошёл к нам дядя Толя. - Товарищ пионервожатая, в село я иду, насчёт молока к ужину. Надобен мне помощник. Вот Боря, я думаю, свободен… Может, отпустите его со мной?
- Да конечно, конечно! Пусть поможет. Ступай, Хрусталёв! - И она нам даже рукой помахала.
Глава четвёртая
ТЫ ГУЛЯЙ, ГУЛЯЙ, МОЙ КОНЬ!
- Ничего нет лучше спокойной совести! - сказал дядя Толя, когда мы вышли за ворота лагеря.
- Это точно! - согласился я.
- Даже и мне на душе полегчало, как ты признался.
Дорога шла через лес, и солнце, которое уже повернуло на закат, светило сквозь деревья. Я ещё никогда не был в таком лесу, и мне здесь всё нравилось.
Какие-то птицы перелетали и свистали в кустах, высоченные сосны качали головами, жёлтые стволы их казались золотыми у вершин.
А за лесом был луг, и невидимые кузнечики стрекотали так, что звенело в голове.
- Здесь ходить безопасно! - сказал дядя Толя. - Здесь в прошлом годе сапёры всё вычистили. Уж возили они, возили этих мин да снарядов! Всё лето по ночам только и слышно было, как в карьере бабахало! Теперь у Берёзовки поля чистят. Я дня три назад ездил, так у них там гадости этой железной - горы!
- И оружие есть?
- Да там танки целые в земле закопаны, не то что оружие, век бы его не знать! Тут после войны жители по верёвке ходили.
- Как это?
- А вот так: пройдут сапёры, протянут тропу, верёвками, значит, её огородят, вешками, вот народ вешек этих и придерживается. Чуть в сторону - подорвёшься. Сейчас-то уж всё разминировали, немножко совсем осталось. А то и хлеб сеять негде. Вот за тем леском одно поле и осталось…
Мы вышли к реке. Она широко разлилась по топким лугам.
- Обожди-ко маленечко! - сказал дядя Толя. - Я сапоги сниму. Ну-ко тяни.
Я тянул изо всех сил. Стащил сапог с одной ноги, потом с другой. Дядя Толя закатал брюки, я тоже было хотел снять сандалии.
- Не надо! - сказал он. - Не разувайся, я тебя переносу.
И не успел я возразить, как он поднял меня на руки.
-Эва! Лёгонький-то ты какой! Как перышко. Каши, что ли, мало ешь? Держись за шею. А то скользко тут. Дно глинистое.
Я обхватил его руками, и он понёс меня, осторожно нащупывая ногами дно.
Я касался его колючей щеки, от него пахло махоркой и потом. Если был бы жив мой папа, у него тоже были, наверное, такие крепкие руки!
У дяди Толи была тёмно-коричневая от загара шея, вся в складках и морщинах И я вдруг подумал, что он очень старый. Виски у него были совсем белые, а вокруг глаз мелкие морщинки, словно в стекло камешком попали и трещины пошли.
И совсем он не дядя, он - старик! И мне стало его так жалко, что я невольно обхватил его ещё сильнее.
- Не бойсь! Не бойсь, не сроню! Дошли ужо, - запыхавшись, проговорил он. - Вот недельки через две мост доделают, тогда через брод ходить не надо будет, - сказал он, на берегу вытирая ноги портянками и обуваясь. Помолчал и задумчиво протянул: - Да, кабы не война, мог бы у меня твоих лет внучок быть! Свободное дело.
- Когда я вырасту, - сказал я, - я изо всех сил постараюсь, чтобы стать героем!
- Ну? Это зачем же?
- Чтобы всем, кто меня любит, был почёт и уважение во всём мире! Я один раз видел, как бабушку на машине с почётом везли: у неё сын Герой Советского Союза. И ещё я заработаю много денег. Куплю маме пальто! А то она в шинели ходит. Как пришла с войны, так в этой шинели и ходит. У других тётенек пальто и шляпы, а у моей мамы только шинель перешитая! Я куплю ей пальто первым делом. И вам куплю всё, чего вы хотите! Вы что любите?
- Спасибо, сынок! - ответил дядя Толя каким-то странным, сиплым голосом и положил мне руку на плечо. - Мне ничего не надо. У меня всё есть. Я всем довольный.
- Я вам десять пар сапог куплю!
- Да куда мне десять? Ног-то у меня только две! - засмеялся дядя Толя.
- А вы своим друзьям отдадите!
- Эва! - опять засмеялся старик. - У меня в живых-то один дружок Коля-мордвин, ему и двух сапог много, он с фронта на деревянном коне приехал.