Жокен бежал за машиной, пока не задохнулся и не упал на шоссе. Открыв глаза, он увидел ясное небо и трех беркутов, летящих к востоку: двое впереди, а третий, меньший, за ними следом. Они беспрерывно клекотали, подбадривали неопытного птенца.
Жокен встал, бросил взгляд на шоссе: «Упустил… Ничего, можно еще опередить их, переправиться через реку по старому мосту».
Он поспешил к гнедому. Но тот уже лежал, оскалив зубы, тускло светились его остекленевшие глаза. Жокен машинально потянул его за уздечку и, почувствовав его необыкновенную тяжесть, выпустил уздечку из рук — голова гнедого с тупым стуком ударилась о землю.
Жокен ссутулился, присел на камень и зарыдал.
Внизу, под скалой, бушевала быстрая пенистая горная река, ударяясь об отвесные, словно обрубленные, берега.
Вдруг порыв ветра донес до слуха Жокена далекий, прерывистый рев мотора. Жокен тяжело поднялся на ноги и увидел у перевала на серебристом серпантине, на самом верхнем его витке, грузовик.
Машина сверкнула в лучах солнца и скрылась.
ЭПИЛОГ
— Ну как прочитали, Аджалия Петровна, мой роман? Это повествование о жизни Саяка вам первой, прямо от машинистки, принес. Похож мой герой на Саяка?
— Похож. Но почему вы на его отъезде из Арслан-Боба рассказ прерываете? По-моему, развернулся Саяк по-настоящему в последующие годы.
— Я и пишу теперь об этом, но пока у меня только еще черновые наброски. Вообще-то я их никому не показываю — суеверен, боюсь, сглазят. Но вас я считаю своим соавтором… так что можете познакомиться с ними.
— Нет, не надо… Шакир Рахманович. Но я хочу задать вам несколько вопросов. Вы видели Жокена не только, когда его судили за разбойное нападение на семью Саяка, но и ездили к нему в тюрьму. В чем причина, что спустя столько лет он вспомнил о Саяке и решил отомстить ему?
— А он о нем не забывал. — Шакир достал блокнот: — Вот послушайте, что говорил мне Жокен.
«Все эти годы я был в курсе его дел. Я знал о нем все. Знал, что его уважают большие люди, что занимает он все более высокие должности, что он не любит ездить в машине, часто ходит на работу пешком — и все в одних и тех же костюмах: зимой — в черном двубортном, а летом — в светло-сером, старательно заштопанном Жамал… Я мог бы уничтожить его в любой момент, толкнуть под мчащуюся машину. Но этого ему было бы мало… И Жамал оплакивала бы его… Нет, я решил рассчитаться с ним по-иному. Ведь этот слепой разрушил все, что я строил. Все ему удалось! Отнял у меня жену, дочь, опозорил перед людьми…»
— А что он говорил о Жамал?
«Саяк тянул ее в свое царство бескорыстия и добра, но, как только чуть отпускал, она становилась той Жамал, которую сотворил я…
— Нищий, — сказал я ему, — чего же ты достиг? В чем твоя сила? Любой чабан одевает свою жену лучше, чем ты Жамал. Взгляни — ах, да нечем тебе глядеть, — она в дешевых туфлях, из ее синтетической шубы сыплются искры.
— Я живу на зарплату, Жокен, и, бывает, помогаю людям, попавшим в затруднительное положение».
— А вот, Аджалия Петровна, последнее слово…
— Чье? Жокен же на суде от последнего слова отказался.
— Нет, это «последнее слово Саяка» — так называю эту запись в своем блокноте.
Помню, после оглашения приговора молча шли мы — Алима, Саяк и я — весенним утром по бульвару. Вдруг Алиму прорвало:
— И этот зверь посмел назвать меня своей дочерью! Не знаю и знать не хочу его. Будь проклят он!
Саяк прижал Алиму к груди, погладил по голове.
— В котором часу улетаешь завтра на конкурс скрипачей? — спросил он.
— В три часа дня.
— У меня к тебе одна просьба…
— Хоть тысячу просьб, отец!
— Завтра утром, — сказал Саяк твердо, — ты отвезешь ему в тюрьму передачу.
Перевод С. Виленского.