Сорока тоже может научиться говорить, и она во многих местах выгадывает от людского суеверия. Между прочим, в Швеции она почти никогда не гнездится в глуши, а жмется к человеческому жилью. Возможно, ее «неприкосновенность» объясняется не только принадлежностью к врановым, но и столь важной в былые неспокойные времена склонностью поднимать шум при появлении чужаков.
Но как бы нас ни поражала способность ворона, сороки и других врановых имитировать речь человека, эти крупные представители воробьиных — жалкие приготовишки перед другими пернатыми имитаторами. Особенно хорошо известна зеленая пересмешка, в ее репертуаре больше подражаний, чем звуков, свойственных этому виду, причем темпу исполнения может позавидовать спортивный комментатор. Даже самый искушенный орнитолог с трудом успевает опознать имитируемые виды в этом стремительном каскаде звуков.
Ночными упражнениями болотной камышевки можно заслушаться, в тиши светлой ночи отчетливо различаешь в конце строфы то посвист дрозда, то стукотню зяблика, то голос овсянки, то голос кроншнепа.
А сколько еще искусных подражателей среди наших пернатых…
Помню одну ночь на Эланде. На фоне отдаленных соловьиных трелей вдруг прозвучал голос, какого я раньше никогда не слышал. Печальная чистая песенка с отдельными скрипучими нотками прерывалась на несколько секунд и тотчас возобновлялась. Она включала в себя имитацию, в том числе незнакомый мне вариант песни белобровика. Пожалуй, это было первое выступление — и первая запись — садовой камышевки на шведской земле. Возможно, она имитировала русского белобровика.
Проснешься июньским утром в горах, в спальном мешке — на бровях иней, лицо задубело от холода — и ничего, если прямо над тобой «горный соловей» варакушка щеголяет синей грудкой с алым пятнышком и поет. Поет так, что дрожит и пичуга, и посеребренная морозом березовая ветка. Солнце медленно прожигает себе путь в утреннем небе, а над всем краем льется хрустальная, чистая песенка, вобравшая в себя и музыкальные темы гор, и мелодии далекого юга.
Во всех странах можно найти множество превосходных имитаторов из отряда воробьиных. У нас держат в клетках майну, но, конечно, лучше других известны пользующиеся большим спросом попугаи — а ведь на воле, как ни странно, они не подражают другим видам, только терзают ваш слух пронзительными криками. Лишь один раз, в горах Кануну, в Гайане, я слышал, как смеялся и разговаривал попугай в дикой стае. Мне показалось, что я слышу слова из языка макуси; видно, попугай бежал из плена в индейской деревне. Подобно представителям воробьиных — ворону и сороке — попугаи в заточении отрезаны от общения с собратьями, зато усваивают слова, с которыми к ним обращается владелец. И так как они часто запечатлевают человека, нет ничего неожиданного в том, что они перенимают людскую речь. Примерно так же можно объяснить способность снегиря насвистывать целые мелодии. Печальное монотонное «ти-и-и», которое служит и стайным сигналом, и частью песенки снегиря, можно развить и добиться удивительных результатов; особенно этим увлекаются немцы.
Самым ловким имитатором среди наших пернатых я считаю скворца. Когда скворец прилетает весной, ему, как и всякому путешественнику, есть что порассказать! Прислушайтесь, он все поведает о своей жизни и странствиях. Вот отрывок из моих записей самого обыкновенного скворца. Там, где он вывелся, держали свиней, об этом говорит поросячий визг. Дверь дома, на крыше которого прилепилось гнездо, скрипела — вот так. По утрам какой-то жизнерадостный мужчина фальшиво насвистывал песенку, вы слышите ее в типично человеческом исполнении. Когда скворушка оперился, ему случалось вместе с сородичами ночевать в камышах: звучат голоса уток, камышевки-барсучка, камышовой овсянки, сердитых крачек. Иногда над камышами пролетал чеглок — наш живой магнитофон и это четко запечатлел плюс еще десятка два разных голосов, услышанных во время путешествия на юг. Но всего интереснее, что в звуковой картине плавней звучат по нескольку голосов одновременно! Утки крякают, крачки кричат, овсянка поет — и все это вместе! Задача вполне посильная для скворца, способного одновременно играть на разных частях своего голосового аппарата, заключенного в гортани. Аппарат этот помещается в месте соединения бронхов и насчитывает три, если не пять, связок, каждая из которых управляется, по-видимому, отдельным нервом и воспроизводит свою «запись» независимо от других.
Однажды утром, возвращаясь из леса, где я всю ночь слушал и имитировал птиц, я услышал тревожные голоса скворцов. Они доносились с черепичной крыши над погребом. Мороз расколол одну плитку, и птицы свили себе гнездо под ней. Тесновато, конечно, тем более что природа осчастливила молодую пару шестеркой птенцов. Дети быстро росли, и вот одного малыша вытолкнули из гнезда. На земле барахтался почти голый комочек, смахивающий на ящерицу. Возвращать его в сляпанное кое-как гнездо (скворцы нерадивые строители) не имело смысла, оставить так — кошка живо расправится. И как ни возмущались горластые родители, я унес неуклюжий комочек с собой.
К тому времени я накопил некоторый опыт, знал, как обращаться с птицами, как их выкармливать. Я уже кончил гимназию, передо мной открывалось «светлое будущее». И со скворцами был знаком, держал дома разных тропических жителей — африканских скворцов, индийскую майну. Но, откровенно говоря, для меня они были скорее всего заморской диковиной, ведь я знал о них только то, что мог прочесть в книгах, смутно представлял себе их родину и нормальный образ жизни.
Совсем другое дело Стар, как назвал я своего шведского скворца. Возможно, где-то в подсознании жила мысль, что, спасая этого кроху, я как бы исправляю злодеяние, которое почти десять лет назад совершила моя стрела в каких-нибудь двадцати метрах от того же погреба. Но не менее важно было и то, что я неплохо изучил скворцов и их «дикие» повадки. Конечно, у Стара была своя индивидуальность, однако в целом его поведение не отличалось от поведения других скворцов, живущих на воле.
Проследите ранней весной, как стая скворцов ищет корм на лугу, — у них есть свой метод, не известный прочим шведским птицам. Просунут клюв под сухой лист и откроют, будто ножницы. И так идут от листа к листу, то и дело хватая добычу молниеносным движением. Чрезвычайно эффективная техника, странно даже, что другие пернатые до нее не додумались.
Если присмотреться поближе к скворцу — а благодаря Стару, сами понимаете, мне предоставилась такая возможность, — обнаруживаешь, что глаз и клюв у него вместе представляют собой тонко рассчитанную конструкцию; птица отлично видит все, что захватывают «ножницы».
Как только Стар подрос и облачился в бурый наряд — один из четырех (!) нарядов, которые скворец сменяет за свою жизнь, — он почти сразу начал летать. И не как-нибудь, вроде, скажем, птенцов дрозда, которые несколько дней неуклюже бьют крылышками, прежде чем изобразят что-то похожее на полет. Подобно всем скворцам, Стар по-настоящему взлетел в ту же минуту, как покинул гнездо, сиречь жестяную банку, в которой я ежедневно сменял бумажную подстилку. Взлетел, опустился мне на плечо и стал просить еду, но не из рук, а изо рта! Не очень-то кстати, ведь я принес ему на завтрак дождевых червей. Но когда я ел бутерброды, Стару разрешалось брать кусочки у меня изо рта.
Потом, подкармливая и других птиц таким способом, я обнаружил, что они поразительно быстро становятся совсем ручными. А впрочем, ничего удивительного, ведь в птичьей семье именно так мамаша кормит птенцов, самец — самку. Так что этот прием своего рода ключ от психологического замка. Возьмите любую птицу из тех, которые действительно кормят птенцов, — они всегда передают пищу из клюва. Разве что у сов, особенно у филинов, самец предпочитает держать добычу в когтях, когда голодная, злая самка встречает его в воздухе и нетерпеливо требует свою долю. Еще одно исключение — лунь. Обычно же корм, будь то жидкий, как у колибри и голубей, или насекомые, или куски добычи, которые соколиха распределяет между голодными птенцами, подается из клюва в клюв. Я проверял свой «ключ» на многих видах — от шведской зарянки до южноамериканской гарпии — и часто добивался поразительного успеха.