Порой, когда в лесу гуляет ветер или лютует мороз, я спрашиваю себя: насколько велики шансы сов в суровой жизненной лотерее? Успели сычи-воробьи запасти корм, чтобы пересидеть мороз? Как дела у мохноногих сычей, у длиннохвостых неясытей? Но, пожалуй, чаще всего я вспоминаю Миаи…
Вряд ли кому в лесном царстве доводились видеть тролля красивее, чем Миаи. Серый, под цвет скалы, он был одет в пушистую кофту и теплые гольфы с начесом. На круглой голове загадочно сверкали черные омуты зрачков, обрамленные радужиной цвета морошки, что пестрела на болоте по соседству. Для полного сходства с троллем не хватало только хвоста. Родом это существо было с Аландских островов, где его, как мне сказали, вывели из яйца, снесенного «манным филином» — так называли несчастных птиц, которых охотники брали из гнезд для того, чтобы приманивать на выстрел ворон и ястребов. Привяжут такого беднягу за кол возле помойки или в каком-нибудь другом подходящем месте и палят над его чувствительнейшим ухом по яростно пикирующим вороньим стаям. Но нет худа без добра: эти самые «манные филины» послужили основой для нынешних попыток восстановить численность вида в нашей стране, где филины стали редкостью. Возможно, их потомки и вернут себе леса, «очищенные» от филинов рьяными, но ничего не смыслящими в устройстве природы охотниками.
Я назвал Миаи по мягкому, с пришепетыванием звуку, которым он встречал меня. Этот сигнал издают маленькие совята, когда просят еду у матери. Так как я в то время занимался съемками у гнезда филинов в Хельсингланде и вел наблюдения над еще одним гнездом в Эстеръётланде, мне не составляло труда, используя только что подслушанные «выражения» взрослых филинов, разговаривать с малышом на его собственном языке. Подходя к клетке, я имитировал похожее на человеческий крик низкое уханье самца и сам же отвечал более тонким голосом самки. После «уо» я издавал громкое «веэв» — так самка требует пищи, и птенцы тут же вступали со своим шипящим «миаи». Эти разговоры были очень важны для голосового развития моего филина. Тогда я еще не знал, что он мальчик, больше того, из-за крупных размеров считал его девочкой. Ведь у сов, как и у ястребов, орлов и других пернатых хищников, самка всегда крупнее.
Я написал: «Подходя к клетке». Возможно, это плохо вяжется с моими собственными утверждениями, что клетка — неподходящая обитель для диких птиц. Но в этом случае у меня не было выбора. Каждое лето я держал сов разных видов и разных размеров. Выпусти я всех на волю на острове, мохноногих и воробьиных сычей быстро не стало бы: серая неясыть и ушастая сова не брезгуют своими меньшими братьями. Так что клетки играли защитную роль, тем более что по соседству обитал тетеревятник, который не прочь закусить мохноногим сычом. Наконец, поскольку моим подопытным пернатым предстояло часть времени жить в помещениях зоологического факультета, им с самого начала надо было привыкать к ограниченному пространству. Да и клетки были не такие, в каких канареек держат. Одна — шесть на одиннадцать метров, другая — примерно шесть на шесть. И мои питомцы обычно попадали туда вскоре после того, как поднимались на крыло, а потому не рвались на волю так, как рвалась бы взрослая дикая птица.
Когда Миаи в конце мая прибыл в Стокгольм, он был уже совсем ручной; более ручного филина и совы вообще я не видел ни до, ни после. Выше я писал, что лучший способ завоевать доверие птицы, породниться с ней — кормить изо рта. Именно так поступает мама-филин, потчуя детей отборной крысой с ближайшей помойки, однако есть границы, которые я не могу переступить, хотя мои друзья полагают иначе. Самое большое, на что я способен, выступая в роли пернатого родителя, — зажать губами и предложить зарянке извивающегося «мучного червя». Миаи и другие совы получали свой хлеб насущный у меня из рук; правда, при этом я держал полевок и мышей около самого лица. Подменял я маму-сову и как источник тепла. Совята рано являются на свет, вероятно, чтобы успеть за лето натренировать для охоты свой сложный зрительно-слуховой аппарат, и они достаточно хорошо одеты, легко переносят апрельские и майские ночные холода, однако любят греться сами и погреть младших сестер и братьев. В лесах под Хедемура, наблюдая из укрытия выводок болотных совят, я однажды видел, как старшая сестра с наступлением вечерней прохлады подобрала под себя малышей. Трогательная картина… Обмен теплом — мостик между особями, между мамой-совой и совятами, и, занимаясь своими птенцами, я это учитывал. Надену толстый серый свитер, лягу на спину, посажу совят себе на грудь и прикрою руками. Они распластывались на мне и явно блаженствовали. А когда сова блаженствует, она забывает про время, так что от меня требовалось изрядное терпение, чтобы сохранять описанную позу, пока совята получали свою дозу контакта. Для Миаи было верхом наслаждения разлечься на свитере, пощипывать меня за нос уже довольно грозным клювом и платить дань Морфею — за мой счет. Чуть пошевельнешься — открывает свои бездонные очи и устремляет на тебя по-ректорски строгий взгляд, который, кажется, проникает в сокровенные тайники твоей души.
Он не сразу научился летать, а до тех пор мы с ним прогуливались среди скал Каменного острова. Я старался с самого начала приучать его к подходящей для гнездовья местности, ведь со временем он станет сам себе хозяин, будет ухать в своем горном замке, встретит подругу жизни и выкормит не один выводок тролликов… Он и впрямь был удивительно похож на тролля, когда ковылял следом за мной и карабкался вверх по камням, цепляясь жилистыми «руками», на которых пух постепенно сменялся перьями.
В один прекрасный день, после многих попыток, неуклюжих прыжков и потешных кувырков он поднялся на крыло! И сразу пролетел изрядный путь. Над озером, над лесом, против ветра до гор на другом берегу. Вороны и сойки тотчас разбушевались и обрушили свою ярость на кровного врага. Где-то вскричала испуганная неясыть — вероятно, Стрикс, — а я стоял и думал, куда занесет моего Миаи. Отыскать филина среди мшистых валунов на горном склоне или в лесу очень трудно, камуфляж у него отменный… Я провожал Миаи взглядом сколько мог, но в конце концов потерял. Кто найдет его первым, я или лиса? Вся надежда была на ворон — они не оставят в покое столь благодарную мишень для своих выпадов. Было похоже, что Миаи опустился на горный склон к востоку от озера. Я бросился было к лодке, но тут передвижной вороний секстет — или октет — вдруг прибавил громкость. А затем высоко в голубом небе показался и филин, окруженный сварливыми воронами. Рядом с ними он выглядел великаном, и странно было видеть, как он, приземлившись у моих ног, словно съежился и снова стал тем же вихрастым мальчуганом, каким я привык его видеть. Тем же, да не совсем: в его взгляде появилось нечто новое — присущее взрослому филину чувство собственного достоинства.
Больше всего у филина чаруют глаза. Взгляд взрослой птицы, даже самой ручной, может испугать своей дикостью. Когда Миаи, проведя несколько месяцев в народном парке Эскильстуны в обществе пары американских филинов Bubo virginianus, в разгар зимы переселился в квартиру моих родителей, глаза его приобрели еще более дьявольский блеск. При виде столь свирепого взгляда мне даже почудилось, что Миаи забыл своего кормильца, своего «папу». Но нет, хоть глаза и казались ужасными, сам он оставался таким же «родным», как прежде. Я почесал ему кожу в ушах и около глаз. Прищурясь, он тихо пощипывал мне пальцы. Мои ласки были ему явно по душе. Словом, Миаи нисколько не переменился. Ко мне.