Белый Аист, преодолевая сопротивление электрических нитей, рванул крыльями вниз. Сноп грозовых разрядов обрушился на плантации возле хижины, одна из огненных нитей достигла высокой акации, которая рухнула, едва не задев крышу жилища. Следующим движением сам Аист такой же белой горячей стрелой устремился вниз. Мгновение — и его мощный клюв легко пробил брешь в покатой крыше хижины, его тело, врываясь внутрь, разбило непрочную конструкцию, разбросало бамбуковые жерди и тростниковые снопы. Шум разрухи смешался с воплями ужаса. Аист когтистыми лапами выхватил из колыбели ребенка и, ломая остатки крыши, с гулкими ударами мощных крыл отдался в небо, в голубую прогалину между черных туч…
Его когти не причиняли ребенку вреда — лапы превратились в нежные руки, в которых мальчик быстро успокоился. Он так и нес в небесах дитя спящим, лицом кверху, — благодаря этому имея возможность смотреть на то, как меняется маленький терпелец. Очень скоро с лика ребенка сошло страдальческое выражение. Посвежели, налились щеки, порозовели губы, он заулыбался во сне. По мере того как они летели, менялось лицо ребенка: разрез глаз, цвет кожи и волос, форма скул… Аист понимал, что каждая местность, не меняя сути, дает свою картинку. Это его забавляло, и он даже затеял игру: замедлял движение — останавливалось изменение облика ребенка; возвращался, повторяя путь, затем подавал совсем в иную сторону. Чудесным образом менялись картинки. Он почувствовал себя небесным художником, ваяющем теперь уже нужный образ. Когда заданный им лик был готов: глазки (в чуть приоткрытые щелки было видно, что они голубые), слегка вьющиеся русые волосы, бровки изогнутыми тонкими крылышками, — он несколькими короткими зигзагами добился маленькой родинки на правой щеке. Это был венец его творения. Именно здесь он должен был состояться, потому что Аист находился у цели своего пути — над устрашенным городом, боящимся самого себя. В этот момент творческого удовлетворения и осознания своей цели он почувствовал усталость. Смеркалось. Он сбавил скорость и наконец закружил малыми кругами над намеченной местностью.
Мальчик на глазах стал убавляться в размерах, что совсем не испугало Аиста. Ребенок достиг величин новорожденного, сжался в куколку, исчезли частные черты, — так выглядит новорожденный у всех народов. В конце концов, еще более уменьшившись, он покрылся матовой пленкой, став похожим на маленький розовый кокон. Пора.
Аист полетел к окраине города, расположенной на возвышенности. Он высмотрел с уже небольшой высоты единственное незарешеченное окно, которое, к тому же, было открыто, и из него ветер иногда выхватывал часть занавески, как бы сигнализируя: сюда!
Аист влетел неслышимым и невидимым ангелом в раскрытое окно с полоскающимся языком портьеры. Мягко ступая, подошел к широкой кровати, на которой спали двое — Молодая Женщина и ее муж. Мужчина спал вниз лицом, обняв подушку. Молодая Женщина лежала навзничь, разведя руки, как для объятия. Оба были свободны от одежд и одеял. Белый Аист положил розовый кокон между ними. Кокон слегка шевельнулся и стал исчезать, втаивая в брачное ложе.
Аист, любуясь картиной, отошел к окну, в которое только что влетел. Пора! Сколько раз этот внутренний клич посещал его за последнее время! Он всегда подчинялся — и многое сделал. Подчинится и сейчас. Он встал на подоконник, еще раз обернулся…
По договору с «Золотым ключиком» я должен был отдать на оценочное прочтение ту часть повести, которую осилю в назначенный промежуточный срок. И тут я несколько запаниковал, недооценивая тонкость мышления «буратин». Отправляя рукопись, я снабдил ее необходимыми, на мой взгляд, пояснениями, из которых следовало, что все идет по намеченному плану, и несколько затянутая завязка определена тонкостью фабульных ходов. И тому подобное. Признаться, оправдываясь, я с полной уверенностью представлял лицо патрона, читающего мои ремарки, — мина кислой разочарованности.
Но положительный ответ из «Золотого ключика» поразил своей молниеносностью и конкретностью: «Одобряем. В завязке ничего не менять! Концовка — согласно предварительной договоренности». И еще несколько ничего не значащих фраз с пожеланием успеха.
Только теперь я понял, насколько далеко зашел в своих поэпрозаических изысках! Что теперь делать со всем этим — с готовым законченным сюжетом, украшенным счастливым концом, который я, увлекшись, слепил себе в удовольствие? Пусть морщатся критики, которые потом определят, что как раз-таки сюжета здесь и нет, — а есть безвкусный, бесформенный пирог из аллюзорных слоев. Я тоже без всякого благоговения отношусь в их «реалистическим» канонам! Мне до глубины души важно лишь то, что я трудился — свободным! И пусть в данном случае эта свобода есть плод вседозволенности, подаренной всемогущим спонсором, — главное, что я не сковывал себя позорными для автора рамками, порожденными низкой заботой быть непременно опубликованным. В этом было неописуемое наслаждение! Впрочем, мысль отклонилась — вопрос не в моем удовольствии, не в удачности сюжета, и уж совсем не в том, вписывается ли сочинение в классические рамки…