— Надо было мне тоже в училище пойти.
В голосе его звучало сожаление.
За эти хлопотные дни Левашову лишь раз удалось наедине поговорить с матерью, да и то получилось случайно. Все куда-то рано ушли, и они вдвоем пили чай воскресным утром в сверкавшей чистотой просторной кухне.
— Ты знаешь, Юрок (так всегда называли его родители), — неожиданно сказала мать, задумчиво глядя в окно, — я ведь в войну-то совсем девчонкой была. Но хорошо ее помню. И за отца твоего пережила немало…
— Так вы же в войну-то и не были знакомы, — удивился Юрий.
— В войну-то да, а потом? Потом, когда уж поженились, когда он мне многое рассказал, когда раны его зарубцевавшиеся увидела. Часто однополчане его к нам приезжали. Знаешь, Юрок, я тогда заново войну пережила. — Она грустно усмехнулась: — И вот теперь, когда тебя в военной форме вижу, мне прямо не по себе делается. Нет! Ты не думай, я рада за тебя, ты хорошую профессию избрал. Тут все правильно. Просто, ну как бы тебе сказать, я теперь не хуже всех наших старых женщин войну представляю. Раньше как-то умозрительно, что ли, понимала, по рассказам, книгам… А теперь чую сердцем. Что может быть страшней для матери, чем сын на войне?..
Мать замолчала. Молчал и он. Потом она улыбнулась, заговорила о другом. Но разговор тот он почему-то долго не мог забыть.
Шуров пришел к нему в первый же и единственный свободный у Левашова вечер. Засиделись почти до самого утра, может, потому он и стрелял так неудачно на следующий день…
— Ну, — Шуров не скрывал радости, — вот и свиделись! Письма письмами, рассказывай, как вы там…
Левашов рассказывал долго, отвечал на бесчисленные вопросы. Из его рассказа получалось, что в училище сплошное развеселое житье. Они хохотали, когда Левашов изображал Цурикова и Розанова, с которыми конечно же происходили всевозможные забавные случаи, с ним, Левашовым, почему-то не происходившие. Постепенно под градом вопросов он и сам не заметил, как перешли на серьезный тон.
— Ну, хватит допрашивать! — запротестовал он наконец. — Ишь на следователя выучился. Давай теперь сам рассказывай!
— А что говорить? — Шуров вдруг погрустнел. — Скажу честно, учебой доволен, перспективами — тоже. Хочу пойти по следственной части, а уж как получится — не знаю. Мы ведь тоже люди военные. Вас только, други, не хватает. Видишь, как вы там здорово живете, вместе все… Большое дело, братец, дружба…
Они помолчали.
— А как с парашютизмом? Часто удается прыгать? — спросил Шуров.
Пришла очередь погрустнеть Левашову.
— Не то что не часто, а вообще не удается, — махнул он рукой.
— Как же так? — удивился Шуров. — Вы же в десантники собираетесь.
— Вот так, брат. Хорошо, если в ВДВ пошлют, а то можем еще невесть где оказаться. На прыжки совершенно времени нет.
— Вот те на! — Шуров был искренне огорчен. — Я-то думал, вы там уже по сотне прыжков набрали. А я прыгаю потихоньку в аэроклубе, уже четыре десятка имею.
Они, будущие десантники, скоро забудут, как парашют выглядит, а их друг-милиционер не иначе завтра инструктором станет.
— А зачем тебе? Ты же не собираешься в десантники? — не удержался Левашов от вопроса.
— Для себя прыгаю, — улыбнулся Шуров. — Память у тебя короткая, между прочим. Мы, когда в аэроклуб записывались, разве думали в десантные войска идти? Вот то-то, не думали. Записались потому, что захотели, полюбили это дело. Я его и сейчас люблю, потому и прыгаю. Между прочим, был бы бухгалтером или банщиком, тоже прыгал. Нравится.
— Ну и правильно делаешь! — поборов зависть, решительно заявил Левашов. — А у нас вот не получается ничего, попадем в ВДВ — наверстаем.
— Да, конечно, наверстаешь, — утешил Шуров, — надо только туда обязательно попасть. Я б на вашем месте уже теперь рапорт подал. Кашу маслом не испортишь.
Они перешли к воспоминаниям, без которых разве может обойтись встреча старых друзей?..
…И теперь, неторопливо идя по опустевшему после учений зимнему лагерю, он вспоминал тот прошлогодний училищный новогодний вечер. И все, что предшествовало ему.
ГЛАВА III
В центре территории училища возвышался Дом офицеров — трехэтажное здание из силикатного кирпича, с выложенным цветной плиткой на глухой стене изображением женщины с цветами, рабочего и солдата с автоматом. Из фойе двери вели в зал. Левашов хорошо помнил этот зал — высокий, с лампами дневного света, с голубыми стенами, обведенными по низу лакированными деревянными панелями.