Когда дошли до «их» скамейки, уже было светло. Наташа озабоченно взглянула на свои старенькие часики.
— Времени совсем мало осталось, у них ведь спектакль сегодня.
— Какой спектакль, у кого? — не понял Левашов.
— В гортеатре…
— Ну и что?
— Надо же платье вернуть, а там еще работы пропасть…
— Платье?..
— Ну что ты такой непонятливый, — она с укором посмотрела на него. — Ты что же думаешь, это мое платье? И туфли? Я их в театре взяла, контрабандой, у меня там костюмерша знакомая. Это реквизит одного спектакля — два дня по себе платье подгоняла. Теперь надо вернуть ему прежний вид.
— Так ты его в театре брала? — Левашов не мог прийти в себя от удивления.
— А где еще я могла такое взять? Не надо было?
— Конечно надо! — в нем боролись два чувства: непонятно откуда набежавшая стыдливая жалость и восхищение ее находчивостью. Вдруг он решился, словно в холодный омут прыгнул: — Наташа, пойми меня правильно и, ради бога, не сердись. Скажи, какая у тебя пенсия за папу?.. Вообще, как с деньгами?
— Сорок рублей и стипендия тридцать. Правда, двадцать тетке посылаю, которая меня воспитывала, она давно болеет.
«Да, не густо, — прикинул Левашов. — Ей ведь никто ничем не помогает. Нет у нее никого, наоборот, сама тетке деньги шлет. Чем я, пока еще курсант, могу ей помочь?..»
— Я пойду, Юра, — сказала она. — Спасибо за чудесный вечер и… за то чудесное слово, которое ты мне сказал.
Она исчезла в снежной круговерти, теперь уже розовой в свете зарождавшегося солнечного дня…
ГЛАВА IV
И сейчас, медленно шагая по пустынному ночному лагерю, Левашов со щемящей тоской вспоминал ту новогоднюю ночь. Нет, не ночь, конечно, она была чудесной, а вот то утро, и густой, липкий снег, и Наташин силуэт, растворившийся в этом снегопаде…
Он вновь обошел лагерь. Дремали густые ели, согбенные под тяжелой снежной кладью, неярко мигали разноцветные лампочки, навешенные саперами на одной из них, бледно светились березы. Морозный снег скрипел под ногами; из палатки, где его солдаты праздновали Новый год, доносились звуки транзистора, а из ближней деревни — песня да наигрыш баяна.
Сегодня морозец был крепче и ночь почерней, чем та…
…После Нового года, как ни старался он, видеться им с Наташей было все труднее. Занятия выпускного курса отнимали все больше личного времени, участились учения, выезды в лагеря.
Наташа тоже много занималась, а потом тетке ее стало хуже, как назло, когда у него высвободились какие-то дни. Наташе пришлось уехать, надолго задержаться у постели больной.
Так пробежали ранняя весна, с ее веселыми грозами и теплыми дождями, суматошное, непонятное лето, то жаркое, то холодное.
Пора государственных экзаменов надвигалась. Оставался какой-нибудь месяц.
Однажды примчался Цуриков.
— Ребята, комиссия прибыла! Вот те крест святой! Сам видел…
— Ладно, преподобный отец, — остановил его Розанов. — Отставить клоунаду! Доложите обстановку!
— Значит, так, комиссия из кадров и из политуправления. Полковники. Будут вести с нами индивидуальные беседы. Решать, наверное, кого куда.
— Вот самое время заявить о ВДВ, — сказал Левашов, — и о том, что хотим все трое вместе, в одну часть.
— Ну, в одну часть нас шиш пошлют, — заметил рассудительный Розанов, — а вот в один военный округ, эвентуально в одно соединение, это возможный вариант.
— Ну просить-то можем, — настаивал Левашов. — Больше попросишь, больше дадут. Это называется коэффициентом остаточного разрыхления.
— Как бы не было остаточного на второй год, — проворчал Цуриков.
— Училище не семилетка, на второй год не оставляют! — строго заметил Розанов.
— Ладно, давайте решим, что говорить на комиссии, — сказал Левашов.
— Что говорить — ясно, — внес опять рациональное зерно Розанов. — Важно, как говорить. Надо, — и он начал загибать пальцы, — аргументированно, убедительно, логично…
— Лирично… — вставил Цуриков.
Но Розанов продолжал:
— …Серьезно, убежденно…
— Ты уже говорил — убежденно, — опять перебил Цуриков.