— Наташа, у нас всего несколько минут.
— Я знаю.
— Ведь ничего не изменилось? Все у нас как было? Ну ответь…
— Да что сказать?
— Скажи, что все осталось по-прежнему, что за то время, пока мы не виделись, ты не…
А что «не»? О чем он мог спросить? «Не разлюбила?» Но ведь она ни разу не сказала ему «люблю».
— Ничего не изменилось, Юра. Просто я устала, там было невесело, поверь, да и дорога…
— Наташа! — Он с тревогой смотрел на огромный желтый циферблат перонных часов, где черная стрелка уже подходила к роковой цифре. — Наташа, как теперь? Когда мы увидимся?
— И где?.. — невесело усмехнулась она.
— Слушай, Наташа, — он заговорил торопливо, не заботясь о фразах, — как только я получу назначение, сообщу. Я сообщу свой адрес, ты ведь еще будешь здесь? Или где? Но потом ты приедешь ко мне, — это он сказал медленно, ибо это было главным. — Ты обязательно приедешь. Мы должны быть вместе, Наташа!
Она молчала.
— Мы должны быть вместе, слышишь! — Он настойчиво тряс ее за плечи, старался заглянуть в опущенные глаза: — Должны, Наташа!
И вдруг она подняла их и посмотрела на него своим обычным ясным взглядом.
— Вот что, Юра, — она говорила спокойно и твердо, — когда пришлешь мне свой адрес, я напишу тебе. К тому времени я все обдумаю и напишу…
— А если не напишешь?.. — по-детски возразил он. — Ты обещаешь? Обещай, что приедешь!
— Не надо, Юра. Я ничего не стану обещать, я не люблю обманывать. Решу для себя и напишу. И если еще нужна буду тебе, приеду.
— Ты всегда будешь нужна, ты приезжай, пожалуйста, я буду ждать, я не смогу без тебя…
Проводница вагона уже возилась с подножкой.
Наташа порывисто обняла Левашова, не целуя, на миг прильнула к его груди и торопливо оттолкнула:
— Садись же! Опоздаешь!
Он бросился к поезду.
Ночная мгла вскоре поглотила перрон, белый шар фонаря и Наташу, стоявшую неподвижно с застывшей в прощальном жесте рукой.
Так они странно расстались. И всю дорогу до Москвы Левашов мучился. Казня себя за то, что не то говорил, не сказал главного, задавал совсем не те вопросы…
Он ворочался на полке и даже впросонье застонал однажды.
Дни в Москве были для него невеселыми. В дружной семье Левашовых неприятности одного тяжело переживали все. Старые раны отца хоть и давали о себе знать, но нечасто и несильно. Он покряхтывал, шутил, тем все и кончалось. А тут вдруг какой-то забытый осколок взбунтовался, вырвался из мышцы, где таился уже столько лет, стал опасно приближаться к легкому. И врачи решали, быть или нет операции.
Мать осунулась, она почти не выходила из больницы. Сестра Ольга с трудом вытаскивала ее оттуда, чтобы накормить. Тут еще карантин объявили, и Левашову так и не удалось повидать отца. Потом его неожиданно вызвали в политотдел ВДВ и отправили в срочную командировку. На вокзале его провожал Николай. Брат был озабочен.
— Ты бы чаще матери писал, — сказал он хмуро. — Прямо не знаю, что ей говорить. С тех пор как отец в больнице, она места себе не находит. И не только из-за него, а из-за тебя тоже. Все беспокоится, а вдруг с тобой что-нибудь случится…
— Ну что со мной может случиться? — Левашов улыбнулся. — Войны же нет. У нас жизнь мирная, никаких опасностей не предвидится.
— Да я знаю, — отмахнулся брат. — Ты ей поди объясни. Словом, пиши почаще.
— Ладно, в этом ты прав, — согласился Левашов. — А потом, командировка короткая, скоро вернусь…
Когда он вернулся, узнал невероятную новость: медицинская комиссия ВДВ забраковала Цурикова.
Это была очень строгая комиссия, она быстро обнаружила тот давний, детский, перелом, что получил он, спасаясь от хозяина красного «москвича».
В невеселом настроении друзья, снова все четверо, собрались у Шурова дома. Шуров окончил школу милиции и работал следователем на Петровке, 38.
— Что будем делать, други? — спросил он, словно они могли изменить решение медицинской комиссии. — Как поступить?
— А что делать? — безнадежно махнул рукой Цуриков. — Инвалид я, калика перехожий, на свалку лейтенанта Цурикова, на пенсию его…
— Ладно, не паясничай! — оборвал Левашов. — Куда направляют?
— Не знаю, через неделю велели явиться.
— Но как же так?! — удивлялся Розанов. — В аэроклубе-то прыгал?
— Я им тоже говорил. «В аэроклубе одно — в ВДВ другое», — отвечают.
— Так, может, тебе уволиться и в ДОСААФ податься? — предложил Розанов.
— Нет! — твердо сказал Цуриков, он уже овладел собой. — Я — офицер-политработник, а не инструктор парашютизма, нечего мне делать в ДОСААФ, да я им там и не нужен. Желания — желаниями, братцы, но я прежде всего офицер и обязан быть там, где прикажут.