Левашов молчал.
— Ну а теперь почему решил сказать? — наконец спросил он.
— Теперь другое дело, товарищ гвардии лейтенант, теперь уж вы сами разберетесь, на чистую воду этого верзилу выведете.
— Как ваша фамилия? — спросил Левашов.
— Гвардии сержант Воронов…
— Ладно, можете идти, — устало махнул рукой Левашов. — И… спасибо, сержант.
— Есть, идти! — сержант четко повернулся, приложив руку к шапке, и зашагал прочь.
«Вот так, — размышлял Левашов. — «Теперь уж вы сами разберетесь». Легко сказать. А что же делать?»
Хорошее настроение его улетучилось без остатка. Усталость опять навалилась, теперь уже просто свинцовым грузом. Спать! Вот что надо сейчас делать — спать! Выспаться, прийти в себя, а уж после все остальное.
Ускорив шаг, он направился домой.
Он проспал тяжелым сном почти до вечера. Проснувшись, долго лежал с закрытыми глазами, вспоминая утренний кросс. И вдруг мгновенно очнулся. Как от острой боли. От мысли о подлости Рудакова.
Вот оно как было! Почувствовав, что устал, что дальше идти не под силу, Рудаков сошел. Тут подошел Левашов, и волей-неволей пришлось продолжать гонку. И тогда Рудаков при первой возможности, укрывшись от взгляда лейтенанта, сломал лыжу, решив, что со сломанной лыжей его никто дальше идти не заставит!
Но лейтенант отдал ему свою. Хитрость не удалась, Рудаков вынужден был идти и дошел-таки до финиша. И то, что он сделал это, лучше любых слов доказывало: физических сил у Рудакова было достаточно, не хватало воли, желания, чувства ответственности, солидарности с товарищами.
«Что же делать?» — размышлял Левашов, устремив взгляд за окно, уже залепленное синими негустеющими сумерками. Можно, например, избавиться от Рудакова — перевести его в другой взвод, чтобы он снова не подвел томинцев. Ведь им предстоит защищать честь дивизии на окружных соревнованиях, зачем из-за одного ставить под угрозу успех всех? Можно, конечно. Интересно, а как же на войне? Сражается взвод, оказался в нем плохой солдат, его списали в другой взвод, а всех плохих солдат полка — в другой полк, а из дивизии — в новую дивизию. Так может собраться целая плохая армия. И будет она сидеть в тылу, поскольку у ее личного состава не хватает духу идти в бой. Очень любопытная картина!
«Ну, хорошо, — вернулся Левашов мысленно к Рудакову. — Как быть с ним? О переводе в другой взвод не может быть и речи, это было бы ошибкой, уж не говоря о том, что нет для этого формальных оснований. Объявить взыскание? Предварительно поговорить? Вынести разбор персонального дела на комсомольское собрание? Доложить командиру роты и посоветоваться с ним? Сколько вопросов — столько решений. И нельзя ошибиться. Ошибся — потерял человека. Как в бою. Так что же делать?»
Левашов встал, умылся и собрался идти на ужин. Когда он стал надевать шинель, раздался негромкий стук в дверь. Он посмотрел на часы. Кто бы это мог быть? Может, в штаб вызывают? Он застегнул ремень, надел шапку и открыл дверь.
На пороге стоял Рудаков.
Позже Левашову не хотелось признаваться себе в этом, но ничего не поделаешь, в тот момент он растерялся. И растерянно смотрел на Рудакова, а тот еще более растерянно, испуганно смотрел на него. В руке он держал какую-то бумажку. Так стояли они некоторое время, молча глядя друг на друга. Наконец Левашов сказал:
— Входите.
Солдат вошел. Левашов снял шинель, жестом предложил Рудакову последовать его примеру, потом провел в комнату и указал на стул.
Солдат осторожно сел, стараясь не сломать хрупкую мебель, смущенно огляделся и протянул лейтенанту мятую бумажку, которую так и не выпускал все это время из рук.
— Увольнительная. Я по увольнительной в город отпущен.
— Ну и что? — не понял Левашов. — И так верю, что не сбежали. Чего вы мне свою увольнительную демонстрируете?
— Это нас поощрили, весь взвод, за первое место… — объяснил Рудаков и посмотрел на Левашова. В глазах солдата застыл немой вопрос.
— Ну и что? — опять не понял Левашов.
— А я при чем! — неожиданно громко, с надрывом воскликнул Рудаков. — Я-то при чем, товарищ гвардии лейтенант! Обманул всех, хорошо вы… таким человеком оказались… А я ведь нарочно лыжу-то сломал!
— Знаю, — пробурчал Левашов.
Вот тебе и на! Признание солдата сразу исключало большинство вопросов, зато возникло множество других. Пришел ведь сам, никто его не тянул, совесть замучила, видно, глубоко переживает свою вину. Как теперь поступить?
А Рудаков тем временем продолжал говорить:
— Не могу я, товарищ гвардии лейтенант, с таким грузом на душе ходить. Вы посмотрите — увольнительную дали. На гауптвахту меня надо, а не в увольнение…