И на шести страницах своим четким твердым почерком Шуров повествовал о делах и днях всех школьных и соседских «ребят», одни из которых стали инженерами, врачами, артистами, учителями, другие трудились на заводах, стройках… Кто-то защитил диссертацию, кто-то женился, а один, по слухам, угодил в «места не столь отдаленные» — ребята-то были разные…
О девчонках тоже шли сообщения, но больше из области «морально-бытовой». Та вышла замуж, та развелась, две родили. Но все помнят его — Юрку Левашова, «арбатского покорителя сердец» — неизменно добавлял Шуров.
Левашов разволновался. Вот это новость, вот это да! Лучший друг приезжает служить в его город!
Он начал подыскивать жилье, а потом рассудил, что прекрасно проживут вдвоем в его просторной и удобной комнате. Отправил телеграмму с поздравлением и только потом подумал, что с назначением на работу, вообще-то, не принято поздравлять.
Стал ждать.
Чем больше проходило времени, тем с большим нетерпением ждал приезда друга.
И однажды в пять утра, разбуженный громким стуком, понял — дождался. Московский поезд проходил через город в четыре тридцать. Полчаса от вокзала пешком до его дома (на чем еще в такую рань доберешься!)… Так что стучать в дверь мог только Шуров.
Обнялись, расшумелись…
Шуров был в восторге от всего: что приехал, что снова вместе, что будут жить в одной комнате…
Он остался устраиваться, а Левашов помчался в роту — уже опаздывал к построению.
ГЛАВА VII
Жизнь Левашова с приездом Шурова изменилась. Когда выдавалась свободная минута, они с удовольствием сидели дома, шли в кино, а то и просто гуляли. И говорили. Говорили без конца. О чем? Да разве мало есть о чем поговорить тем, кто вместе рос, вместе учился, кого объединял общий мир воспоминаний?
Прежде всего Шуров, конечно, передал привет от родителей Левашова, от брата и сестры. Он привез от них письма, толстые, как бандероли, посылки, в основном, как он выразился, «продуктового характера».
— Отец у тебя герой, — рассказывал Шуров. — После того, как осколок вынули, говорит, забыл про все болезни…
— То-то прошлым месяцем опять неделю в больнице загорал, — усмехнулся Левашов.
— Да нет, я узнавал, это другой осколок беспокоит, неопасный. Говорю тебе, молодец, шутит все, говорит, готов тебя на лыжах на любой дистанции обставить. Ну а мать у тебя, Левашов, тоже молодчага. Сейчас сеструхой твоей руководит. Ольга-то красотка, в тебя пошла! — Шуров весело рассмеялся. — По-моему, ухажеров у нее больше, чем у тебя солдат в роте. Так вот, матушка волнуется. Один все же из этой свиты в первый ряд пробился, то есть в постоянные спутники метит. И видимо, не без оснований. Сам понимаешь, каково материнскому сердцу. А братуха твой, Николай, наоборот — для него главное — завод, лаборатория, какие-то рефераты, научные конференции. О невесте и слышать не хочет. Опять материнскому сердцу забота. Ты зато — главная отрада, гордится тобой мать безмерно. Послушать ее, так ты уже нечто среднее между генералом и мировым рекордсменом по парашютизму!
Закончив рассказ о родителях, Шуров заговорил о друзьях.
— Тольку не узнать, — улыбнулся он. — Влюблен в свое дело. Назови его «щелкопером» — насмерть обидится. Говорит на марсианском языке: верстки, гранки, летучки, шапки, болванки, свежие головы… Мотается по городам и весям. То на маневрах, то в отдаленных гарнизонах, уже в ГДР побывал на каких-то учениях. Все мечтает: «Эх, мне б к Левашову съездить — я б такую корреспонденцию написал, сразу б ему Героя дали!» Нет, правда, очень хочет к тебе. Когда узнал, что и я теперь буду в этом городе, совсем с ума сошел — только сюда. А его, как назло, посылают в другие места… Одна беда: Валю, жену свою, ревнует — просто сил нет! Прямо новоявленный Отелло.
Шуров поведал недоверчиво слушавшему Левашову семейную жизнь Цуриковых. Валя расцвела. Не может пройти по улице, чтоб на нее мужчины не заглядывались, а муж скрежещет зубами и хватается за воображаемый пистолет. Во время командировок звонит по пять раз в день и паникует, если не застает ее дома. Подозревает в изменах, больше всего злится, что Валя и не думает оправдываться. Только улыбается, отшучивается, гладит его по голове и говорит: «Ох, глупый, глупый, я же люблю одного тебя». А Толя совсем выходит из себя, когда Валя по простоте душевной приводит самый веский, по ее мнению, аргумент: «Да если б захотела тебе изменить, ты бы в жизни не догадался, уж будь спокоен, комар носу не подточил бы».