В случае с Рудаковым Левашов одержал, казалось бы, победу. После долгих споров Кузнецов согласился не наказывать солдата в дисциплинарном порядке, пусть его пропесочат на собрании комсомольцы. Но удовлетворения от своей победы Левашов не испытывал. Что-то было не так. Кузнецов, обычно аргументировавший свою точку зрения очень конкретно и точно, вдруг начал долго рассуждать на отвлеченные темы. Говорил о доверии, о правах командира, о необходимости тщательнее изучать подчиненных, об ответственности солдата перед командиром и перед товарищами. Порой казалось, что он спорит не с ним, Левашовым, а с самим собой. И когда наконец он решил принять предложение своего заместителя, то чувствовалось, что он до конца не убежден в правильности решения, что по-прежнему сомневается. Все это настолько не вязалось с характером Кузнецова, с его обычной решительностью и твердостью, что Левашов недоумевал. Казалось, командир роты делает ему одолжение, думая про себя: «Ну что ж, пусть будет по-твоему, поглядим, что из этого выйдет!»
На комсомольское собрание Кузнецов не пришел, словно подчеркивая этим ответственность Левашова в решении персонального дела Рудакова. Отчет замполита о собрании выслушал молча, без комментариев.
Все это смущало Левашова, оставляло в душе чувство неудовлетворенности, досады на Кузнецова. И оттого, что тот согласился с ним и он не может упрекать командира роты, досадовал еще больше. Даже бурно прошедшее собрание, резкое осуждение комсомольцами поступка Рудакова и его полное, казалось бы, искреннее раскаяние не могли исправить впечатление от непонятного на этот раз поведения Кузнецова.
…Утром командир роты, как всегда, хмуро поздоровался и сказал:
— Поедете с первогодками в Рязань, в музей воздушно-десантных войск.
Были сборы недолги, и через два дня машины с гвардейцами остановились возле массивного здания.
У его дверей по обеим сторонам застыли, словно вросли в землю, легкий танк и орудие. На орудие, сопя курносым носом, забрался маленький пацаненок; он гордо поглядывал оттуда на других, еще меньших, с уважением взиравших на него. Для них подобный подвиг был пока недоступен. Они смотрели вверх, задрав светлочубые головенки, а тот, что осилил пушку, делал вид, что не замечает завистливого восхищения.
Когда, горячо дыша бензином и пылью, зеленые машины остановились перед входом в музей, пацаненок опасливо замер, судорожно обхватив ствол орудия. Он с тревогой смотрел на этих высоких осанистых дядей в голубых беретах, приближавшихся к нему.
Один из солдат улыбнулся, легко поднял сильными руками пацана и, высоко подкинув в воздух, осторожно опустил на землю. Тот же, сначала испугавшись, теперь преувеличенно громко хохотал, поглядывая на своих оцепеневших от зависти приятелей.
Шуров, чья мечта наконец исполнилась, уже проник в музей и теперь, выглядывая из-за двери, жестами торопил Левашова.
И вот они в святилище.
Десантники проходят один зал за другим, и кажется, что большие солдатские сапоги ступают здесь беззвучно, никто не разговаривает, а если кто кашлянет, виновато оглядывается по сторонам — не помешал ли. Экскурсовод, пожилой человек с пятью рядами орденских колодок на старомодном штатском пиджаке, прихрамывая, ведет свою группу и негромким будничным голосом рассказывает о выставленных экспонатах.
Левашов идет следом за Шуровым. С удовлетворенной улыбкой тот остановился у одной из витрин. Левашов подходит и читает из-за плеча друга:
«Доношу, что сего числа я испытал на себе действие парашюта для проверки циркулярно изданных вами наблюдений. Планировал с высоты 550 м по анероиду. Общее впечатление — удовольствие. Атерисаж с расстояния до места подъема около 1 1/2 версты был, в лесу при небезопасности, вполне благополучен.
Вр. командующего отрядом подпоручик
Анощенко».
И дата: «5 мая 1917 года».
— Понял? — Шуров обернулся к Левашову, глаза его полны восторга. — «Общее впечатление — удовольствие»! В 1917 году подпоручик уже получал удовольствие от «атерисажа по анероиду», хотя, заметь, «при небезопасности». Нет, скажи, ты понял? Прошло шестьдесят лет, и лейтенант юстиции Шуров тоже получает удовольствие каждый раз, когда совершает «атерисаж». Ох, Левашов, нет на свете ничего, что сравнилось бы с парашютным прыжком!
Но Левашов не слушал. Он шел дальше мимо витрин, за которыми возникала история. Он смотрел на портреты усатых, мужественных людей, на смешные и наивные, по нынешним временам, летательные аппараты, на тяжелые нелепые парашюты и размышлял о том, что, не будь всего этого: пытливости, самопожертвования, смелости тех, кто искал, тех, кто дерзал, тех, кто заканчивал свои прыжки «при небезопасности», не всегда благополучно, и тех, для кого белый купол становился саваном, — не будь всего этого — не смогли бы сегодня приземляться летчики, катапультируясь из своих сверхзвуковых машин, не заканчивали бы спокойно свои легендарные полеты космонавты, да и самих воздушно-десантных войск не существовало бы вообще. Какими долгими и непростыми путями идет человечество к любому успеху…