Их непонятные отношения продолжались недолго. С той же энергией, с какой она стремилась завоевать Левашова, Галя переломила себя, убедившись в безнадежности своих усилий. Переломила и враз все оборвала.
Однажды вечером она пришла на свидание печальной. Лишь теперь Левашов заметил, как сильно она похудела, какие тени залегли у нее под глазами и как потеряли блеск сами глаза. Галя весь вечер была молчаливой. А когда они добрались до заветного сада, то не стала обнимать Левашова, только взяла его за руки и грустно сказала:
— Прощай, Юра. Ничего у меня с тобой не получится. Почему угораздило меня влюбиться именно в тебя, ума не приложу! Столько ребят мировых кругом. А я, дура, одного тебя нашла. Да, видно, не судьба. Деревянный ты, что ли? Или я тебе не гожусь… Ты знаешь, я с тобой гордость свою смирила, небось ни одна девчонка так бы… Я и сейчас не гордая. Что ж, не получилось, значит, не получилось! Топиться не пойду. Но и без толку стену головой долбить тоже не хочу. Прощай, Юра. Поищу свое счастье в другом месте…
Так закончился этот странный, быстротечный роман.
Левашов редко вспоминал о нем. И вины перед Наташей не испытывал. Остались только осадок горечи на душе да искренняя жалость к этой Гале Дроновой.
…Заснул Левашов поздно и встал с трудом. А утром после развода на занятия капитан Кузнецов попросил его остаться.
— Вот что, Левашов, — сказал он, пригласив своего заместителя сесть, — готовится выход. Ты представляешь себе, что это такое?
— Знаю, товарищ капитан.
— Что ты знаешь — не сомневаюсь. Я спрашиваю: представляешь ли? Потому что это специфически десантное дело, и вряд ли вам доводилось в училище этим заниматься. Не доводилось?
— Нет, товарищ капитан.
— Вот видишь. А между тем твой участок там едва ли не главный. Когда солдатам, тем более первогодкам, надо протопать будь здоров сколько километров по лесам и болотам, существовать, как говорится, на «подножном корму», выполняя различные задания, роль морально-психологического фактора неизмеримо повышается.
— А я считаю, товарищ капитан, что он всегда должен быть высоким.
— Ну вот что, Левашов, не станем затевать ненужный спор. Попрошу серьезно подготовиться к выходу. В какой момент нас поднимут — не знаю, а солдатам вообще об этом знать не положено, хотя у них иногда казарменный телеграф работает точнее нашего.
— Есть, готовиться! — Левашов встал.
Он действительно знал о выходе лишь в общих чертах. Поэтому привычно отправился к многоопытному Русанову. Тот участвовал в таких выходах десятки раз. «Пресс-конференция» состоялась, как всегда, за трапезой. Ужинал Русанов дома, а обедал обычно в столовой. Там его и застал Левашов.
— Есть вопрос, Кузьмич, — начал он. Левашов недавно перешел с Русановым на «ты», но звал его уважительно — Кузьмичом.
— Знаю, — улыбнулся Русанов, — насчет предстоящего выхода.
— С тобой невозможно хитрить — все-то ты знаешь.
— Все знаю, — охотно подтвердил Русанов, — и щедро делюсь с тобой своими знаниями. Мог бы и отблагодарить. Например, в гости зайти дровец попилить. Отопление-то у меня печное.
— Приду, — пообещал Левашов. — А как насчет выхода?
— Выход как выход: поднимут вас голубчиков по сигналу — и сразу на аэродром. Выбросят у черта на рогах, куда — и сам командир роты не знает. И будете оттуда пешочком добираться домой, решая по дороге всякие «тактические задачи». Помню, однажды нас в пустыне выбросили. Идем-идем — конца-краю пескам нет. Спасибо Власову, этот бодряк всех веселил. Как сейчас помню, такой анекдот рассказал. Идет, мол, по Сахаре англичанин, встречает бедуина, спрашивает: «До моря далеко?» А тот отвечает: «Тысяч пять километров будет». Англичанин поцокал языком, говорит: «Какой большой пляж, первый раз на таком купаюсь». Как, ничего?
Русанов засмеялся.
Однако Левашова анекдот не рассмешил.
— Бог с ним, с англичанином, рассказывай про выход.
— Ну, шли, шли, более суток не пили, сумели уклониться от удара танковой колонны «противника», «подорвали» нефтехранилище. Ужас как тяжело в пустыне воевать! Особенно когда ветер — места нет, куда бы песок не забился: в волосы, в уши, в рот, в нос, в глаза… На зубах хрустит, дышать не дает. С неба будто свинец льется, честное слово. Сапоги по пуду весят, только вот воды нет. Однажды добрели до колодца — десять часов во рту капли не было, — и нате, пожалуйста, вводная: «Колодец отравлен!» Боялся, упаду и больше не встану. И что ты думаешь? Десять километров как миленький прошагал. Еще гвардейцев подбодрял. Вот где вашему брату, политработнику, широкое поле деятельности! У нас до тебя Коростылев был, сейчас на батальон ушел, ты его знаешь. Ох, железный мужик! У всех языки на плече, а он на привале сапоги бархоткой чистит, честное слово. Солдаты с него пример берут — и сил у них прибавляется. Веселый — шутки, истории всякие, песни — этого у него запас неисчерпаемый. И Власов тоже тогда себя здорово показал. Но Власов-то, сам знаешь, богатырь, Коростылев — он же замухрышистый, а вот поди ж ты… Я спросил, где его отливали, смеется. «Мы, — говорит, — комиссары, все железные, формочки для отливки разные, а литье одно». Да…