В конце концов он заснул и спал так крепко, что Русанов едва растолкал его в шесть утра.
— Давай, Левашов, вставай. Решающий твой день наступил.
Левашов — по обычной училищной привычке — мгновенно вскочил, выбежал из палатки, обтерся снегом, сделал зарядку…
Солдатский телефон работал исправно. Левашов сразу понял, что вчерашний инцидент на площадке приземления уже известен всем. Откуда? Ведь, кроме него, Гоцелидзе и Копытко, никто о нем не знал. Гоцелидзе вряд ли стал бы говорить об этом с солдатами.
Утро прошло в хлопотах. Лагерь опустел: все начальство — на командном пункте, солдаты — на своих объектах. Издали доносится могучий рев грейдеров, расчищающих подъездные пути, порой с шумом опускаются зеленые вертолеты, раздувая снежную пыль, вновь поднимаются в воздух, застывают, наклонившись, словно в раздумье, и, стремительно набирая скорость, исчезают за деревьями.
Левашов шел в сторону командного пункта, то и дело задирая голову к небесам. У десантников вообще такая привычка — поглядывать на небо, особенно во время учений: разрешат выброску или не разрешат? Говорят, даже дома, отправляясь в воскресенье в кино, десантник машинально вглядывается в легкие облака и доверительно сообщает жене: «Порядок, прыгать можно».
Левашов вздохнул. Такая ясная ночь была, а сейчас, как назло, ветер сгреб облака, небо надвинулось, опустилось, нависло тяжелой ватной крышей. Разрешат выброску или не разрешат?..
Вот и командный пункт. Это высокая крытая трибуна. Наверху уже полно — командующий, руководитель учений, командиры соединений, частей, начальники артиллерии, связи, инженерной службы, а вот и знакомый полковник-кадровик со своим другом начальником медслужбы.
У бесчисленных телефонов и раций застыли связисты, сбоку от трибуны столпились посыльные. Московский корреспондент в своей чудной штатской меховой кепке, обвешенный фотоаппаратами, с блокнотом в руках, зорко оглядывает генералов, наверное, решает, у кого первого брать интервью.
Подъезжают «Волги». Из них выходят несколько человек в гражданской одежде, и, судя по уважительности, с какой их встречают на трибунах, Левашов понимает, что это местные партийные и советские руководители. Учения большие — они охватывают несколько областей. Десант — всего лишь эпизод, и, наверное, не самый важный, но посмотреть собрались все: пропустить выброску десанта никто не захотел.
На своем посту в окружении телефонистов — подполковник Фоменко. Левашов уже докладывал сегодня утром, второпях, на ходу. Фоменко только улыбнулся, пожал руку, сказал: «Ну что, с имитацией в порядке? Раз замполит проверил, значит, не подведет» — и подмигнул. Потом заторопился дальше, а Левашов остановился в раздумье. И этот прослышал. Ну что, в конце концов, особенного? Приехал офицер, приступил к своим обязанностям, заметил непорядок, выговорил виновному — обычная служба. Ан нет, уже и начальство знает. А может, не знает, может он совсем не то имел в виду? Просто сам он, Левашов, на каждом шагу видит то, чего нет, все, мол, заметили, все оценили его поразительную бдительность!..
Вот офицеры и сержанты его роты — ответственные за различные участки имитации. На корточках у телефона — сержант Копытко, он что-то оживленно толкует в трубку, подкрепляя свою речь жестами, словно его телефонный собеседник может их видеть.
Перед трибуной огромный макет всего района учений — гордость старшего лейтенанта Русанова. Много часов провозился он здесь со своими помощниками, скрупулезно воссоздавая местность, сажая миниатюрные леса и рощи, поднимая холмы с шапку величиной, отрывая овраги глубиной с блюдце.
Он работал, как скульптор, вдохновенно и без устали, вновь и вновь поднимаясь на трибуну, чтобы в очередной раз оглядеть с высоты свое произведение.
Когда наконец макет был готов, с величайшей осторожностью ступая по нему, подобно Гулливеру в стране лилипутов, Русанов нанес синие и красные линии: границы площадки приземления, ракетные установки «южных», позиции прикрытия, пути наступления и маневра. А в оставшиеся два дня все бегал к макету, опасаясь ветров и снегопадов — как бы не испортили.