— Что же, завтра начинается новая жизнь? — Шуров говорил без улыбки.
— Начинается-то начинается, но кто знает какая? — задумчиво ответил Левашов.
— Что значит «какая»! Счастливая, без сомнения. Хоть я ее ни разу не видел, но, судя по твоим рассказам, другой жизни у вас быть не может.
— Ты знаешь, — заговорил Левашов, словно не расслышав слов друга, — Наташа очень сложный человек. Иногда я ее боюсь, честное слово! Ну не в прямом смысле, конечно, но как-то… как бы тебе объяснить… Понимаешь, нельзя предвидеть ее поступков, реакции. Возьми кого хочешь, не себя, не ребят — с вами я сто лет знаком, — а вот даже в роте. Допустим, командира роты, тех же Русанова, Томина, даже начальника политотдела — я могу представить, как они будут действовать при тех или иных обстоятельствах, а вот Наташиных действий предугадать не могу.
— Это тебе только кажется.
— Может быть. Может быть, кажется. Но ведь кажется! Бывая с Наташей, я никогда не знал, что она ответит, понравятся ли ей мои слова… Может, она теперь другой стала, не знаю.
— Все-таки интересно, почему она так долго пропадала? — Шуров при всей своей сдержанности не мог скрыть любопытства.
— Вот видишь, — Левашов потрогал карман, где у него лежала Наташина телеграмма, — пишет, что никаких объяснений не будет. Поверь, я ее знаю: не захочет — словом не обмолвится.
— Да ты сам себе противоречишь: то ты ее не знаешь, то ты ее знаешь. Не может же человек столько времени пропадать, а потом явиться, словно сбегал в лавку за хлебом. Муж ты ей или не муж?
— В том-то и дело, что пока не муж, — грустно улыбнулся Левашов.
— Но будешь. И вообще, что у тебя за настроение? Исполнилась твоя голубая мечта, едет к тебе любимая — и танцевать надо! А ты сидишь квелый, словно дежурный в майский праздник. Перестань киснуть!
— Ты прав. — Левашов встал, расправил плечи, улыбнулся. — Это я так. Боюсь, что вдруг она передумает или поезд по ошибке в другой город свернет. — Он рассмеялся: — Ладно. Дождемся — поглядим. — Но смех его звучал не особенно искренне. — А как идет следствие? — желая сменить тему разговора, спросил он.
— Да ничего, движется потихоньку, — уклончиво ответил Шуров.
Левашов удивленно посмотрел на него.
— Это что, теперь тайна?
— Никакая не тайна, — смущенно пожал плечами Шуров. — Тем более от тебя. Просто в деле еще много неясного. Впрочем, все идет к тому, что этот ваш Рудаков все-таки виноват. Ты вообще его знаешь?
— Знаю, — Левашов ответил не сразу. — Я тебе однажды рассказывал про солдата, который лыжу нарочно сломал. На кроссе. А потом пришел ко мне и сам во всем признался. Помнишь?
— Ну?
— Это и был Рудаков.
— Ах, вот как! — Шуров присвистнул. — Интересно. Помнится, ты говорил, что он старался загладить свою вину. Исправился.
— Что значит исправился! В чем-то хорош, в чем-то плох. Одни гвардейцы о нем хорошо отзываются, другие — наоборот. Задания выполняет, двоек не имеет, явных нарушений тоже, но если есть возможность увильнуть от дела, увильнет, постарается, чтоб незаметно…
— Значит, разные мнения о нем?
— Разные.
— А кто хорошо говорит? Есть во взводе такие солдаты?
Левашов опять удивился странному вопросу друга.
— Есть, наверное…
— Что значит «наверное»? Ты мне назови фамилии…
— Слушай, Александр, друг любезный, насколько я понимаю, это допрос?
— Какой допрос? — Шуров улыбнулся. — Просто мне, кого ни спрошу, все о нем одно плохое говорят, я имею в виду его же товарищей.
Левашов был поражен. Оказывается, Шуров кого-то допрашивал или расспрашивал у него в роте, а он и тут ничего не знает.
— А с кем ты говорил? Когда? Сам-то можешь назвать фамилии?
— Э, брат! — теперь Шуров рассмеялся. — Это, оказывается, ты мне допрос учиняешь. Может, к нам в прокуратуру перейдешь? Вакансии есть. Ладно, — он снова стал серьезным, — мне очень важно твое мнение.
Левашов понял, что Шуров не хочет отвечать на его вопросы. Обижаться было глупо. Дружба — дружбой, а служба — службой.
— Видишь ли, если говорить откровенно, я до сих пор не знаю, правильно ли тогда поступил. Я ведь так рассуждал: человек совершил дурной поступок, никто его не изобличал — он же не знал, что один сержант его видел, — можно успокоиться и гулять в городе по увольнительной. А он, едва эту увольнительную получил, ко мне прибежал и все выложил. Мог ждать любого наказания. И все-таки пришел. Значит, совесть у него есть? Есть. И если б вот сами гвардейцы не осуждали его, я бы посчитал свое решение правильным. Но ты верно говоришь — плохо о нем отзываются. Потому и сомневаюсь теперь. И парень-то кажется таким бесхитростным…