Я появлялся у него в просторном и высоком кабинете в восемь часов утра. В своем тогдашнем безоговорочном, безоглядном поклонении далекой и недоступной литературе я в несколько дней научился понимать признанного ее жреца, моего хозяина. Показывая руками, что он приветствует меня, прижимая их к сердцу, касаясь пальцами ковра в поясном поклоне, надув свои грубые губы, Корней Иванович глядел на меня, прищурив один глаз, с искренней ненавистью. Но я не обижался. Я знал, что чувство это вспыхивает в душе его само по себе, без всякого повода, не только ко мне, но и к близким его. И к первенцу Коле, и к Лиде, и, реже, к Бобе, и только к младшей, к Муре — никогда. Если даже дети[4] мешали его отшельничеству без божества и подвигам благочестия без меры, — то что же я-то? Я не огорчался и не обижался, как не обижался на самум, и только выжидал, чем кончится припадок.
Иной раз он бывал настолько силен, что Корней Иванович придумывал мне поручения, чтобы поскорей избавиться от моего присутствия. Иногда же припадок проходил в несколько минут, и мне находилось занятие в пределах кабинета.
В последнем случае я усаживался за маленький столик с корректурами. Корней Иванович посвятил меня в нехитрое искусство вносить в гранки поправки, ставя знаки на полях и в тексте. Я через две-три строчки зачитывался тем, что надлежало проверять. И тут иной раз у нас завязывались разговоры о ней, о литературе. Но ненадолго. Среди разговора Корней Иванович, словно вспомнив нечто, мрачно уходил в себя, прищурив один глаз. Впрочем, и до этого знака невнимания, говоря со мной, он жил своей жизнью. Какой? Не знаю. Но явно страдальческой.
У него были основания задумываться и страдать не только по причинам внутреннего неустройства, но и по внешним обстоятельствам. За несколько месяцев до моего секретарства разыгралась громкая история с письмом, что послал он за границу Алексею Толстому[5]. Он приветствовал Алексея Николаевича, сменившего вехи, звал Толстого в Советский Союз и подробно и неодобрительно описывал людей, с которыми ему, Чуковскому, приходится жить и работать. Я забыл, что именно он писал. Помню только фразу о Замятине[6]: «Евгений Иванович, милый, милый, но такой чистоплюй». И каждому посвящал он две-три фразы подобного же типа, так что на обсуждении кто-то сравнил его послание с письмом Хлестакова к ''душе Тряпичкину''». Вся беда в том, что письмо Корнея Ивановича приобрело неожиданно широкую известность. Толстой взял да и напечатал его в «Накануне»[7].
Дом Искусств и Дом Литераторов[8] задымились от горькой обиды и негодования. Начались собрания Совета Дома, бесконечные общие собрания. Проходили они бурно, однако в отсутствие Корнея Ивановича. Он захворал. Он был близок к сумасшествию. Но все обошлось. В те дни, когда мы встретились, рассудок его находился в относительном здравии. Ведь буря, которую пережил Чуковский, была далеко не первой. Он вечно, и почему-то каждый раз нечаянно, совсем, совсем против своей воли, смертельно обижал кого-нибудь из товарищей по работе. Андреев жаловался на него в письмах[9], Арцыбашев вызывал на дуэль, Аверченко обругал за предательский характер в «Сатириконе», перечислив все обиды, нанесенные Чуковским ему и журналу, каждый раз будто бы по роковому недоразумению. И всегда Корней Иванович, поболев, оправлялся.
Однако, проходили эти бои, видимо, не без потерь. И мне казалось, что, уходя в себя, Корней Иванович разглядывает озабоченно ушибленные в драке части души своей. Нет, он не был душевно больным, только душа у него болела всегда.
Но вот дела требовали, чтобы Корней Иванович оторвался от письменного стола. И он, полный энергии, выбегал, именно выбегал из дому и мчался к трамвайной остановке. Он учил меня всегда поступать именно таким образом: если трамвай уйдет из-под носу, то не по причине вашей медлительности. И, приехав, примчавшись туда, куда спешил, Корней Иванович уверенно, весело и шумно проникал к главному в этом учреждении.
— Вы думаете, он начальник, а он человек! — восклицал он своим особенным, насмешливым, показным манером, указывая при слове «начальник» в небо, а при слове «человек» в пол. — Всегда идите прямо к тому, кто может что-то сделать[10].
И всегда Корней Иванович добивался того, что хотел, и дела его шли средне.
4
Дети Чуковского: Николай (1904–1965) — писатель, переводчик; Лидия (р. 1907) — писательница, публицист, критик, редактор; Борис (1910–1942) — инженер-электротехник, погиб на фронте; Мария (1920–1931).
5
A. H. Толстой эмигрировал в апреле 1919. Жил в Париже, а с октября 1921 в Берлине. Был одним из организаторов литературной жизни русского Зарубежья. В начале 1922 присоединился к группе «Смена вех», в апреле 1922 заявил в печати, что совесть зовет его ехать в Россию. Вернулся в Москву весной 1923.
6
Замятин Евгений Иванович (1884–1937) — прозаик и драматург. В первые послереволюционные годы играл значительную роль в литературной жизни Петрограда, сочетая лояльность по отношению к Советскому правительству с полной идеологической независимостью. Сотрудничал с Чуковским во «Всемирной литературе в редакциях журналов современный Запад «Русский современник». В 1932 уехал за границу, жил во Франции, сохранив до конца жизни советское гражданство.
7
«Накануне» — ежедневная газета, выходившая в Берлине в 1922-24. Издавалась группой «Смена вех» при содействии НКИД СССР. А. Н. Толстой был редактором еженедельного «Литературного приложения газете, в котором 4. Об. 1922 он опубликовал письмо Чуковского к нему. Позднее Чуковский назвал это письмо горячим и довольно нескладным посланием» (Собр. соч., т. 2, М., 1965, с. 338).
8
Дом искусств (Мойка, 67) и Дом Литераторов (Бассейная, ныне Некрасова, 11) — центры литературной жизни Петрограда в 1919-22. Здесь были писательские общежития (более известное в Доме искусств — см. роман О. Форш СУМАСШЕДШИЙ КОРАБЛЬ и многочисленные воспоминания), устраивались творческие вечера и художественные выставки. Чуковский был членом высшего совета Дома искусств.
9
См. письмо Л. Н. Андреева от 29.03.1911 в собр. соч. Чуковского (т. 2, сс. 232–234). Эпизоды с М. П. Арцыбашевым и А. Т. Аверченко нам неизвестны.
10
Cр. запись К. И. Лозовской в последние годы жизни Чуковского «Как вы храбро разговариваете, а ведь он — начальник» (ВОСПОМИНАНИЯ, с. 239).