Шум, толчея, удушливый запах намокшей шерсти… Чтобы избежать в этой сутолоке нечаянных тычков и дружеских оплеух, я пересел в свое высокое резное кресло. Здесь меня никто не потревожит, и я могу спокойно наблюдать за моими домочадцами. Вот Ива, ирландская рабыня, пытается натянуть теплую рубаху на своего сынишку. Толстощекий карапуз отчаянно отбивается, но мать в конце концов побеждает. Пухлые ручки скрываются в шерстяных рукавах. И как раз вовремя, потому что Торгунне приспичило отправить рабыню в кладовую за мидиями. Ива уходит, бросая встревоженный взгляд на своего отпрыска — она зовет его Кормаком, — который шустро ползет в угол, облюбованный сворой охотничьих собак.
Я сижу, кутаясь в шерстяной плащ, и чувствую, как меня охватывает тоска. Ладонь сжимает рукоять рунного меча, острие которого упирается в земляной пол у меня под ногами. Я пристально разглядываю узоры, испещряющие рукоять, и все глубже погружаюсь в воспоминания. Руны эти вырезаны моей собственной рукой под руководством Коротышки Элдгрима. И все это случилось давным-давно — когда мы без сил брели по степи, унося ноги от могильника Аттилы с его чертовой кучей серебра. Вообще-то я не слишком силен в рунах… Но нанесенного рисунка мне вполне бы хватило, чтобы снова отыскать дорогу к кладу. В то самое проклятое место, затерянное посреди безбрежного Травяного моря.
Смерть товарищей и пережитый тогда ужас — всего этого мне хватило, чтобы принять решение никогда больше туда не возвращаться. Но вот зачем-то же я начертал эти знаки… Словно, в нарушение данного себе обещания, все-таки намеревался вернуться к могиле Аттилы. Не иначе, как сам Один водил моей рукой.
И я попался на этот крючок. Долгие годы я рвался и метался, пытаясь освободиться от страшного соблазна; придумывал веские причины, чтобы не вести своих людей к утраченному кладу; пытался отвлечь их с помощью грабежей и богатой добычи. Но в глубине души я всегда знал: рано или поздно этот миг настанет. Я буду вынужден вновь отправиться в то проклятое место — или же поделиться секретом с Квасиром и отпустить его в одиночку. И то, и другое было в равной степени невозможно. Ибо мы оба принадлежали к Обетному Братству, и нарушить данную клятву было для меня столь же страшно, как и вернуться в жуткую тьму могильника.
Та давняя клятва.
Мы клянемся быть братьями друг другу на кости, крови и железе. Гунгниром, копьем Одина, мы клянемся, — да падет на нас его проклятие во всех Девяти мирах и за их пределами, если мы нарушим свою клятву.
Некогда сказанные слова связали нас по рукам и ногам. Страх стать клятвопреступником в глазах божества вел нас сквозь все жизненные бури и штормы. Он толкал нас на деяния, которые когда-нибудь будут воспеты лучшими скальдами… и другие — те, что мы хотели бы навсегда погрести под ночным камнем, дабы не вспоминать и не мучиться от запоздалых угрызений совести. Всякое бывало. И все же вера в наше Братство оставалась непоколебимой. Когда мы стояли на поле боя — спина к спине — и сражались против всего света, каждый из нас знал: человек, чье плечо ты ощущаешь рядом, тебя не подведет. Он не сделает шага в сторону, не оставит один на один с врагом. Он твой побратим, а посему будет сражаться вместе с тобой до самого конца. Пока вы оба не победите… или не умрете.
Именно эта вера позволила мне проделать долгий путь от положения сопливого мальчишки до высокого резного кресла в моем собственном доме. Впрочем, кресло-то было не мое — я взял его в качестве добычи в последней схватке той войны, которую мы вели за ярла Бранда и нового короля Эйрика. Помнится, я подобрал его в доме человека по имени Ивар Штормовая Шляпа. Про Ивара рассказывали, будто ему достаточно махнуть своей волшебной шляпой, чтобы нагнать бурю на море. Что и говорить, этому недотепе, конечно же, стоило схватиться за свой магический колпак, едва только он завидел наш корабль на входе в его фьорд. Потому что полдня спустя, когда мы отчалили от берега и скрылись в безмятежно-спокойной морской дали, усадьба Ивара превратилась в кучу дымящихся угольев. Бедняга лишился всего — даже своего резного кресла.