— Между прочим, — поясняю на всякий случай, — работа мастера Таки, клейма без лупы вам не разобрать. Когда-то находился в коллекции князя Паскевича. Я бы вам саблю подарил, однако мне это еще предстоит сделать. Кстати, до сих пор не понимаю — почему вы не знаете… Или, быть может, не хотите говорить?
— Мы действительно не знаем, к чему мне вас обманывать, усложнять задачу? Существует группа людей, он — один из них, но кто именно, выяснить пока не удалось. Детали есть, генерал расскажет.
— Кое о чем он не скажет при большом желании.
— Например?
— Знает ли Сабля о вашем интересе к его особе? Догадывается, что против него последуют ответные действия? Это усложняет мою задачу, не говорю уже о возможно принимаемых контрмерах.
— У нас с вами на догадках работать не принято… Конечно, он понимает — мы не будем сидеть сложа руки, возможно, он уже начал контригру, не ожидая начала нашей. Некоторое внимание проявляется… Во всяком случае, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы наша встреча состоялась втайне даже от очень близких людей. Буду предельно откровенен: вам придется поломать голову, на чем завоевать его доверие.
— На дружбе с господином Мельником.
— Это было бы еще грубее, чем срывать ломом замок сундука на глазах у хозяина. Все шутите.
— Вам же известна моя манера поведения. Словом, господин Осипов, я готов…
— Ну раз готовы, вам следует подписать один документ.
— Это еще зачем?
— Сами ведь говорили, старый потерял почти всякую ценность. Даже для вас. Не так ли?
— Ничего подписывать не стану. Можно подумать, если сработаю вхолостую, вы меня в суд потащите, чтобы я аванс вернул. Кстати, о нем не забудьте… А если захотите меня убрать, так живем не в период проклятого застоя, когда сексот для соблюдения видимости законности сам себе подписывал приговор за разглашение в стандартном документе по поводу сотрудничества… Только вот незадача, подписывай — не подписывай, убирать вы меня все равно не станете. Был бы хоть один процент такой вероятности, мы бы с вами не встретились.
— Знаю. Элементарная подстраховка, но самая надежная. Мне одно время казалось, вы раньше в Москву рванете. Да, я в вас не ошибся. Только вот отчего упорствуете? Это ведь всего лишь формальность.
— Сегодня формальность. Но что будет завтра — не знаю. Вы ведь этого тоже не знаете.
— Мне другое известно. Мы будем всегда.
— Тогда тем более вам эта бумажка не требуется.
— Не скажите. Порядок есть порядок. Будем считать, вы проявили характер, однако такое упорство, не скрою, начинает вызывать подозрение.
— Я и так рискую, — буркаю в ответ на абсолютно справедливое замечание. — Но вам этого мало, необходим еще своеобразный дамоклов меч. Иди знай, вдруг через двадцать лет он на мою голову обрушится? Хватит с меня этих старинных традиций. И без того существует вероятность, что наша возможная встреча с Саблей сложится не в мою пользу. Вообще удивляюсь, как это вы не стали намекать об озабоченности по поводу судьбы отчизны, что мы все в ответе, готовы жизнь положить…
— Прекратите! — твердо сказал Петрович. — Между прочим, ради этого, быть может, и стоит жить.
— Ну да, как сказал поэт: «Я жить хочу, чтоб Родине отдать последний сердца движущий толчок и чтобы, умирая, мог сказать, что умираю за Отчизну-мать». Вы-то, конечно, разделяете его точку зрения…
Петрович усмехнулся, разлил водку по стаканчикам, а затем тихо сказал:
— Его точка зрения для меня более приемлема, чем ваша. Вы сейчас скажете, что последний толчок готовы отдать родине. Но только не сердца. Просто толчок, тот самый… Давайте выпьем за удачу.
— Мне бы хотелось произнести несколько иной тост. Если вы, конечно, не против.
— Пожалуйста. Любопытно, чего вы себе пожелаете?
Подняв стаканчик с водкой, я, как и собеседник, тихо сказал:
— Не принято тосты под водку толкать, но… Ладно, не дворяне наши предки… За них хочу выпить. Один из моих прадедов был мельником. Мельницу, понятно, отобрали, но я знаю — она до сих пор функционирует. Сам видел, проезжая через мост над рекой Соб… Да, так я хочу выпить вовсе не за широко проводимую приватизацию и того, кто в результате станет очередным хозяином мельницы моего прадеда. Кстати, он ради нее пошел защищать родину, жизнь отдал. Второй прадед тоже отдал жизнь. За ту же родину, лишь бы у первого эту мельницу отняли… Четыре моих прадеда лупили друг друга смертным боем за одну и ту же родину, кому понять такое? И было у меня два деда. Оба в сорок первом году полегли, опять-таки за родину, ту самую, которой уже нет. Помню, раньше каждый день радио воспитывало песней: «И где бы я ни был, что бы ни делал, пред Родиной в вечном долгу»… Да, но, кроме этого долга, который посильнее, чем все ваши расписки, был еще один… Интернациональный. Из-за него погиб мой отец… Так вот, я считаю: мужчины нашей семьи заплатили своими жизнями навеки вперед за всех потомков, причем оплатили несуществующие долги. Им уподобляться и разделять вашу точку зрения я не намерен. Вот за это и выпьем!
— Подписывать будете? — закусив, спросил Петрович.
— Сами понимаете. После такого тоста как-то не хочется. Не настаивайте. Для пользы дела.
— Хорошо. Но не для пользы дела, а учитывая некоторые особенности вашего характера, — посмотрел на часы Петрович и пошел к двери.
— Да, — бросаю ему в вдогонку. — было бы глупо с моей стороны напоминать: не пошевелюсь, пока не смогу убедиться, что ваши сведения об интересующих меня объектах…
Петрович надел свою шикарную дубленку и сказал на прощание:
— Это не составит особого труда, а у вас не займет много времени. До свидания. Желаю удачи.
— Всех благ, господин Осипов, — говорю в сторону закрывающейся двери.
Эх, избушка, избушка, лес сказочный, где опасность на каждом шагу. Все знает Петрович, все просчитывает, однако одного так и не понял. Отчего я подписываться не стал. Правильно, характер своеобразная маска рубахи-парня, смеси плейбоя и ковбоя из вестерна-спагетти, до того она ко мне прилипла, иногда самому кажется подлинным лицом. Я ведь чуть было Косте не уподобился, все думал перед встречей с Петровичем: стоит представление устраивать или нет? Не решился, хотя со стороны это было бы смешно. Представляю, как после нашего полюбовного договора я отстегнул бы с ширинки джинсов знак «Ударник коммунистического труда десятой пятилетки», пришпилил бы его на свою широкую грудь и с радостью на лице поведал: готов ради любимой родины идти воевать Саблю, пусть даже ценой собственной жизни, но добиться победы.
Только вот Петрович — парень умный, так недолго и переиграть. А за перебор в наших играх — одна расплата. Главное, расписку не дал, вот в чем заключалась опасность. Потому что один ход дважды изредка повторяет только великий игрок, а я не так давно этим пользовался, потому и опасно прежним способом испытывать судьбу, спасибо ей уже за то, что вывезла.
Если бы Петрович получил расписку, не сомневаюсь, он ее к уже где-то хранящейся приложил бы. Вполне возможно, при этом старую даже уничтожил, к чему она, свидетельство моего желания приносить максимальную пользу своей родине, которая существует ныне лишь на старых географических картах. В той стандартной подписке речь только о Союзе шла, про лес дремучий на его территории — ни единого слова. Страны новые — подписки прежние… Только вот Петрович стал бы сильно удивляться, подозревать меня, а это нежелательно. Ведь знаю, никакой подписки в природе нет, я слово дал — и хватит, Вершигора не только тогда, но и впоследствии сумел убедиться, чего оно стоит.
Усмехнувшись, я допил остатки водки. Если Петрович такой зацикленный, пусть считает, что ему вполне хватит и одного моего автографа. К чему человека разочаровывать, тем более педанта? Он ведь не подозревает, что спустя несколько дней после того, как ту давнюю бумажку укрыли в самом надежном архиве, все буквы на ней растворились в прямом смысле слова и, полностью исчезнув, остались лишь в прошлом, куда, как я убедился с помощью того же Петровича, вернуться невозможно.
Чернила у меня хорошие, иногда и сегодня ими пользуюсь, естественно, в особых случаях. Простенькие чернила, состоящие из смеси йода и декстрина в нужной пропорции. Если люди сильно хотят, чтобы ты что-то подписал, даже с явным нежеланием, отчего не сделать им приятное? О всех людях речи нет; после этой беседы мне удастся порадовать исключительно Рябова.