— Чему их научить, если они всякий месяц на полевых работах? — заявил на минуту проснувшийся Паскевич. Оказывается, он всё слышал, но не мог подать голос с устатку.
— А им не надо учиться, — услышал Воронцов свой голос как бы со стороны. — У них занятие будет нехитрое. Вкруг себя, кого прикажут, резать.
Всем стало не по себе. А граф понял, что набрался. Мрачные пророчества появлялись в его голове только в особом состоянии. «Сон разума рождает чудовищ».
— Ей-богу, братцы, обидно, — продолжал Христофорыч. — Государь был в прошлом году в Москве, а на Бородинское поле не поехал. Ездил и под Лейпциг. И на Ватерлоо. А тут чего же? Неприятные воспоминания? Я там проезжал. Пошёл побродить. Страшно. Вроде все тела сожгли, а копни на штык — кости. Деревни вокруг выгорели. Люди туда не вернулись. Которые пришли, нищенствуют. И хоть бы копейку им кто дал на подъём хозяйства. А Ватерлоо, где ни одной русской пули не просвистело, Александр Павлович пожаловал два миллиона рублей. Почему? За что он с нами так?
Весь этот скулёж Михаил мог свести к одной мысли: «Отчего государь нас не любит?»
— А правда, что наш заграничный поход оплатили англичане? — Алексей Орлов старательно возил куском бургундской телятины в клубничном креме на донышке вазочки от пирожного.
— Правда, — нехотя признался Воронцов. — Англичанам тоже одним в Европе задницу надрывать надоело.
— Ага, — кивнул Паскевич, — поэтому понадобилась наша. По кускам нас разделили, отдали под команду пруссакам, и мы в любой драке были крайние. В атаку идти — нам впереди на убой. Отступают, мы прикрываем и опять теряем больше всех. Миш, ты вспомни, как Париж брали. Снова здорово русские на стены! Шесть тысяч положили под этим сраным городом. Спрашивается, почему мы, а не пруссаки с австрийцами?
— Получается, нас продали, что ли? — возмутился Алексей Орлов. — Как наёмников? За деньги?
Воронцов потянулся к хрустальному графину, опрокинул его в бокал, потом залпом осушил воду — противная, тёплая, хуже пива... Плеснул на ладонь и всей пятерней поправил волосы, отчего они стали влажными.
— Ребят, вы чего от меня ответов на такие вопросы ждёте? — осведомился он. — И вообще, не передвинуть ли нам стол в угол?
Боже, как же все сдержанны и осмотрительны на трезвую голову! И что из людей прёт под пьяную лавочку! Благоразумный Алексей Орлов тут же согласился. А Паскевич — верх армейской благонамеренности — встал и взялся за края стола, но не смог его поднять, поскольку удерживался в вертикальном положении, только вцепившись в столешницу. Всех спас Шурка, который, растопырив длинные руки, схватился за крышку, рывком поднял стол и повлёк его к дальней стене, при этом посуда с грохотом посыпалась на пол.
— На чём мы остановились? — осведомился он.
— На том, что отымел нас государь по самые уши.
Это была последняя фраза Мишеля Орлова, которую Воронцов запомнил. Он ещё успел подумать: «Нет, маленько осталось». Но успел ли сказать? Бог весть. Далее наступила темнота, прорезаемая сполохами неясных огней, картинами всеобщего разрушения и наконец преобразившаяся в пустоту и глухоту.
На следующий день после веселья в «Прокопе» граф имел бледный вид и подрагивающие руки. Он не часто набирался. Тем более так, как вчера. Голова трещала, и белая фарфоровая чашка мелко стучала о зубы, когда он подносил её ко рту. Который час? Двенадцать. Это уже ни в какие ворота не лезет! Весь день испорчен. Воронцов привык вставать в шесть. Выпивать горячего крепкого чая, заедая его сухарями, галетами или печеньем. А потом обедать уже около восьми вечера. Сегодня он чувствовал себя несчастным. Чтобы взбодриться, командующий выпил далее гадкий колониальный отвар — кофе, приказав приготовить покрепче и после второго глотка ощутив на губах густоту. Нет, эти американцы не внушали ему доверия. Отказываться от чая — почти такое же святотатство, как гнать джин из картошки!
Настроение у Михаила было отвратительное, поэтому когда в кабинет приплёлся Бенкендорф — тоже зелёный и тоже с раскалывавшейся головой — и рухнул в вольтеровское кресло напротив стола, Воронцов ядовито заметил:
— «Злонравия достойные плоды». Это была подпись под знаменитой картиной Хогарта из цикла «Леность и трудолюбие», изображавшей утренний бедлам.
Шурка ни словом не выразил обиды. Он был в накинутом на плечи, но незастёгнутом мундире, а на белой рубашке красовались багровые пятна. Тончайший батист оказался погублен злодейски опрокинутым стаканом.