— Надеюсь, теперь вы убедились? — с нескрываемым торжеством вопросил чиновник.
Бенкендорф кивнул, всё ещё удивлённый поведением Раевского. Сын такого отца! И сам, кажется, парень не трус. Не дурак. Не негодяй, как до сего момента считалось. Чем же Воронцов его обидел?
— Что же вы намерены делать? — прервал размышления собеседника Вигель.
Александр Христофорыч с минуту колебался.
— Я схожу за бумагой и перьями, — заявил он. — У меня распакованные. На столе.
И прежде чем советник успел остановить его замечанием, что в сущности можно написать донесение и у себя, Бенкендорф исчез из комнаты. Вернулся буквально через минуту, неся прижатый к груди походный ящик для письменных принадлежностей. Плюхнул его прямо перед Вигелем и тут же выдернул изнутри руку. Но не с пером, а с пистолетом.
— Закройте дверь.
— Вы в своём уме? — возопил Филипп Филиппович, но, услышав щелчок взводимого курка, перешёл на сип.
— Закройте дверь.
Бенкендорф говорил холодно. Голосом, не допускающим возражений. И чиновник помимо воли подчинился.
— Хорошо. Теперь ступайте к камину.
— Зачем?
Гость молчал, указывая глазами на очаг.
— Разводите огонь.
— Что вы собираетесь делать?
— Разводите.
Бенкендорф нетерпеливо повёл головой, отчего на его шее обозначился красный рубец, натёртый крахмальным воротом. Этот рубец почему-то напугал Вигеля, и тот повиновался.
— Теперь кладите туда документы, которые везёте.
— Ваше высокопревосходительство! — взвыл Филипп Филиппович. — Не погубите! Сколько труда... Можно сказать, по крохам...
— Кладите.
Вигель попытался отбежать к окну и криком позвать на помощь. Но Бенкендорф угрожающе перевёл пистолет с его головы на стекло и обратно, показывая, что пуле всё равно, куда лететь.
— Вы не станете стрелять!
— Проверим?
Бабахнул залп. Пуля прошила деревянные стенки сундучка и застряла в мягкой внутренней обшивке. Демонстрации оказалось достаточно. Советник вывалил содержимое папки в огонь и, обессиленный произошедшим, опустился перед камином на пол.
— То-то, — констатировал генерал, убирая пистолет. — Счастливой дороги.
Упаковывая в своей комнате вещи, он с остервенением жевал ус. Обычно, когда на кого-то собирали сведения, это делал не один человек, даже не пара таких вот хорьков по особым поручениям. Сумку Вигеля он облегчил. Но кто поручится за других?
Глава 4
МАНЁВРЫ
На этот раз дорога в Париж была невесёлой. Привычные тополя по обеим сторонам тракта к середине лета потеряли половину листвы. Их голые метлы царапали пыльную эмаль неба. Командующий поднялся на подножку кареты, как всходят на эшафот. Последний раз бросил взгляд через плечо на офицеров штаба, выстроившихся на крыльце проводить его. Обычно частым отлучкам графа не придавали особого значения. Но сегодня команда вытянулась в струну, точно перед капитанским мостиком тонущего корабля. Государь прибыл из Аахена прямо в Париж и требовал Воронцова к себе. Сколько верёвочке ни виться...
В том, что дело швах, штабные не сомневались, слишком уж красноречивы были последние ордера из Петербурга. Их сиятельство доигрался. А вместе с ним и целый корпус. Но странно — то ли всем передалось упрямство графа, то ли было в их жизни здесь нечто особенное, чему уже вовек не бывать, — только ни сам Воронцов, ни гордые ролью неправедно ошельмованных служаки не признавали себя виновными. Пусть им объяснят, что они сделали против устава!
Командующий чуть торжественнее, чем обычно, пожал провожающим руки. Ладонь Фабра немного задержал, кивнул и, пожелав им провести время без происшествий, сел в экипаж. Кучер Егорыч взмахнул кнутом. Пошли, родимые! Алекс не удержался, перекрестил карету вслед. На душе было неспокойно, и лишь перенятая у графа британская выдержка заставляла делать вид, будто всё в порядке.
Михаил Семёнович какое-то время приветствовал отдававших ему честь на улице солдат и офицеров, поднимая два пальца к шляпе. А когда Мобеж остался позади, откинулся спиной на подушки и снял треуголку. Казначеев, как всегда, сопровождал его. Ехал, молча вжавшись в угол кареты, и старался даже малейшим шорохом не обеспокоить начальство.
Командующего ждал давно чаемый разнос, результатом которого могло стать и прошение об отставке. Не важно, что он натворил. Важно, как его примут. А принимали Воронцова с прохладцей, и сколько бы граф сейчас ни вспоминал, когда это началось, всё равно изменить ничего было нельзя. Он и до заграничного похода мозолил глаза, став в армии популярным сверх меры. За Бородино его наградили Святой Анной, но всеобщее мнение было — сие немилость, надобно бы Георгия. Да и чин полного генерала Михаил давно выслужил. Сам Багратион ему обещал, жаль — не успел. Теперь когда и дадут?