Лихорадка продолжалась ещё двое суток и исчезла так же внезапно, как и появилась. Однажды утром граф открыл глаза и понял, что веки больше не горят. Они всё ещё были опухшими и поднимались с трудом. Михаил не без усилия скосил глаза на Лизу. Она дремала в кресле, уронив голову на грудь. Её лицо было измученным, кожа желтовато-бледной. Муж даже не застонал, а едва пошевелил губами, но графиня вздрогнула. Тут же потянулась за питьём и машинально положила ему руку на лоб. Но, не почувствовав под ладонью жара, воззрилась на больного с испугом.
— Думаешь, я уже похолодел? — слабо рассмеялся он.
— Миша, — она заплакала. — Миша, пожалуйста...
Что «пожалуйста» и к чему вдруг слёзы, граф понял сам. Протянул руку, поманил к себе, и когда Лиза склонилась, погладил её по спутанным волосам. Милая, глупая, такая хорошая, его собственная жена. Ещё бы не любить испуганную дурёху, которая считает своим долгом плакать над ним по ночам.
Через неделю, как только к графу возвратились силы, Воронцовы покинули гостиницу. Лиза настаивала на том, чтобы совсем уехать из Венеции. Но Михаил заявил, что можно осмотреть окрестные городки — тёплые и солнечные. А когда приблизится время карнавала, вернуться на несколько дней. Нельзя же пропускать такое зрелище!
Они отправились к северу от наполовину высохшей По. В иных местах экипаж мог пересечь её, не замочив колёс, хотя провожатые уверяли, что бывают годы, когда река очень многоводна. На противоположной стороне начиналась равнина Венето, тянувшаяся до предгорий Альп. Им приглянулась прелестная вилла Эмо рядом с горой Монте-Берико. Сад, фонтан, грот и пронизанные светом комнаты — всё, что надо для счастья. Здесь Михаил окончательно пошёл на поправку.
Манёвры в Красном Селе удались на славу. Государь был доволен. А это главное. Ещё в среду, накануне, Николай разнервничался и наговорил жене колкостей. Её высочество пропустила их мимо ушей. Когда надо, она отлично притворялась, что не понимает по-русски. Чёрта с два! Её учил сам Жуковский, и Александра Фёдоровна орудовала новым языком хоть и неправильно, но шустро. Впрочем, обоих устраивало, что в сердцах муж переходил на родной диалект. Если ему надо было сообщить ей нечто важное, он говорил по-немецки. А простую болтовню знаменовал волшебный язык Корнеля и Расина.
Вчера Микс извёлся. И Шарлотта сердилась из-за этого на императора. Сколько можно мучить людей? Почему даже родной брат должен жить от плаца до плаца? Ужасаясь самой мысли об оке государевом? Как понять, отчего такой тонкий, просвещённый и любезный монарх, едва ступив на брусчатку перед казармой, превращался в тирана? Впрочем, оба старших брата принцессы — сыновья прусского короля — отличались теми же наклонностями. Как-то летом, в непереносимую жару, наблюдая в Сан-Суси, как они с наслаждением кувыркаются на плацу, её мать королева Луиза призналась, что не понимает мужчин: «Шли бы, что ли, на речку, рыбу удить». Сейчас Шарлотта испытывала те же ощущения.
Что касается чувств самого великого князя, то они вечно пребывали в смятении. Николай смертельно боялся опозориться со своей бригадой, состоявшей из Измайловского и Егерского полков. Дьявол, эти люди не могли выучить элементарные команды! Их тупость не поддавалась описанию! Кажется, он сделал всё, что мог. Загонял подчинённых до полусмерти, и его опять ненавидели. А проку чуть! Честно говоря, комедия со смотрами начинала утомлять самого царевича. Да, он любил находиться во фрунте. Но не 24 часа в сутки!
Утром её высочество отправилась молиться. Она страдала, когда муж бывал неспокоен. Им порой удавалось провести вечер тихо. Иногда вдвоём. Иногда у Марии Фёдоровны с Мишелем. Читали Купера, матушка рисовала углём на больших белых листах. Никс тоже умел, но стеснялся показать ей. Александра вышивала или просила послушать, как заучила наизусть поэму Жуковского. Если речь шла о привидениях, Николай приходил в восторг. Ему нравились «Людмила» и «Лесной царь» — жутковатые, полные средневекового трепета. Мария Фёдоровна крестилась и говорила, что нынче мода пошла писать всё про утопленников да про удавленников. Ничего героического.
Но больше всего Шарлотта любила, когда они с супругом изредка оставались совсем одни. Первое время оба испытывали неловкость. О чём говорить? Что делать? Но, попривыкнув друг к другу, поняли: можно ничего не говорить и ничего не делать. Просто сидеть рядом. Уж и этого довольно. Как-то раз молодая дама открыла, что муж отменно рисует. Он набросал карандашом на обороте книжки её профильный портрет.
— У maman большие способности, — словно извиняясь, сообщил великий князь. — Подозревали, будто и у нас. Заставляли копировать картины в Эрмитаже.