Сквозь толпу к говорившим уже пробирались трое стражей порядка. Когда не надо, они являлись с безукоризненной точностью.
— Не пытайтесь сопротивляться, синьор, — шепнул чернявый. — Этим тоже платят «угольщики». Вас арестуют на сутки, потом выпустят. Где тогда будет женщина, неизвестно.
С этими словами он полоснул себя по предплечью кинжалом, бросил лезвие на плитки набережной и заверещал от боли:
— Режут! Благородные сеньоры! Режут среди карнавала!
Окровавленной рукой вор схватил Воронцова за тогу, но тот оттолкнул от себя негодяя и пустился наутёк через толпу. Полицейские следом. Эти увальни годились только на то, чтобы шайка чумазых пострелят раскручивала их, как шар, в разные стороны. От них граф непременно ускользнул бы, но у вентов в толпе имелось, как видно, немало добровольных помощников. Ему подставили ногу, и он грянулся оземь, а сверху навалились люди. Ощущение было такое, будто его под собой погребла кавалерийская лошадь. Прежде чем Михаил успел выдохнуть, ему заломили и скрутили руки. И уже в таком виде передали неспешно приближавшейся полиции. Один из стражей порядка держал в руке кинжал как вещественное доказательство не совершенных графом преступлений.
— До окончания карнавала вы будете задержаны, — сказал ему сержант. — А там разберёмся. Ступайте впереди меня и не вздумайте бежать.
Михаил злобно ухмыльнулся. Нет, он не вздумает бежать. Пока его не выведут из этой толпы, где, кажется, каждый второй служит карбонариям. А там он сам разберётся с этими боровами. Лишь бы попасть в тихое местечко. Нельзя позволить посадить себя под замок. Иначе он не поможет Лизе. Где она будет завтра? Бог весть.
Пока шёл, граф успокоился и взял себя в руки. Лиза жива. Не похищена на турецкие галеры и не зарезана где-нибудь под мостом. Это внушало надежду. Но что от неё надо итальянским заговорщикам?
Полицейские посадили арестованного в лодку и мимо праздника повезли куда-то по каналу. Вскоре их гондола свернула в боковое ответвление, где было не так шумно. Центр города притягивал публику, как сияющий огнями шар. Золотое сердце Серениссимы пульсировало уже позади. Снова запах гнили и тины ударил в лицо Михаилу. Он подождал ещё немного, пока вокруг воцарится темнота, нарушаемая лишь светом большого фонаря на носу полицейской лодки. Арестант сидел между двумя стражами, но это не имело значения.
Улучив момент, Воронцов резко ударил их локтями в бока, вскочил на ноги и, с силой качнув гондолу, черпнул бортом воды. Судёнышко перевернулось, и все четверо оказались в канале. Михаил поплыл, полагаясь только на свои ноги. Это не так уж трудно, если вытянуться в струну и шевелить ступнями, как ластами тюленя. Сзади он слышал крики, барахтанье, проклятья. Полицейские старались выловить друг друга. С лодкой им пришлось проститься. В кромешной тьме они не видели беглеца, да и не могли его поймать. Им стоило позаботиться о себе.
Граф ещё некоторое время плыл параллельно каменной стене канала в надежде встретить пристань, мостки, лестницу — какой угодно спуск к воде. Взобраться на него без рук было трудно. Но ещё труднее держаться на воде, не имея возможности даже зацепиться пальцами за плитки облицовки. Наконец Михаил заметил нечто вроде парапета. Толкнулся об него — высоко. Ещё и ещё раз. С восьмой попытки ему удалось в буквальном смысле выброситься на камни. При этом граф почувствовал себя морским котиком из французского зверинца, который выпрыгивает из воды за мячом. Он больно ударился руками, рассадил костяшки пальцев. Но был жив. И свободен.
Карнавал шумел где-то далеко. Полежав несколько минут, Воронцов собрался с силами и встал. Хорошо, что его связали, а не надели наручники. Возле первого же дома он саданул ногой по ветхой двери — заперто. Ещё раз, только сильнее. Здесь не Германия — в нищенских лачугах двери из ящиков. А то и плетёные. Иной раз тростниковые циновки заменяли занавески над входом. Брать всё равно нечего.
В кромешной темноте Михаил шагнул внутрь. Наступил на спящего. Кому карнавал, а кому праздновать нечего. Не терпящим возражений голосом гость потребовал света и нож. Люди завозились. Через минуту слабый масляный огонёк коптилки осветил грязное чрево жилища. Испуганная женщина жалась к столу. Из углов, как крысята, на незнакомца таращились человек пять детей. Разного возраста и цвета. Арапчата, белобрысые немчики, горбоносые евреи. Очевидно, мать была уличной. Ей бы самое время зарабатывать на карнавале, но молодость и красота в такой сырости сгнивают рано.