— А кто писал? — самодовольно рассмеялся Иван Фёдорович. — Вернее, под чью диктовку писалось?
— Ещё более тронут вашим мнением. — Михаил всё ещё не знал, как ему держаться с бывшим товарищем. Друг он ему, как прежде, или...
— Не важно, каково моё мнение, — прервал его Паскевич. — Хотя оно действительно самое высокое. Не важно даже, что написано в донесении моего порфирородного подопечного. Он — мальчишка, и государь весьма мало значения придаёт его словам. А жаль. Важно, каково будет мнение самого императора, который скоро собирается отбыть на конгресс в Аахен, а после посетить Францию. Вы, граф, сами понимаете, что ваш корпус высочайшим вниманием обойдён не будет. Особенно учитывая всё то, что о нём говорят...
Воронцов подавил тяжёлый вздох.
— Кстати, действительные суждения великого князя далеко не так восторженны, — продолжал Паскевич. — В царской семье все обожают фрунт. Я бы назвал это манией. Даже фамильным расстройством психики, унаследованным от покойного государя Павла Петровича. — Кажется, генерал расслабился и даже позволял себе вольно отзываться о покровителях. — Но с подобным положением вещей приходится считаться. Всё это понимают. Кроме вас. Вы один, как белый ворон. Портите строй.
Граф скосил глаза на зеркало и усмехнулся. Ещё немного, и его правда: ворон совсем поседеет.
— Я сказал царевичу, что надобно уважать войска, с которыми ему ещё служить. Что можно одним неловким словом обидеть старых воинов и одного из лучших наших полководцев. Мальчишка спёкся и позволил продиктовать правильное донесение. Но. — Паскевич поднял палец, — всё это в высшей степени неважно, если сам государь осудит ваши методы. А он их осудит. Ты же, чёрт возьми, ничему не учишь солдат!
— То есть как? — оторопел Воронцов. — Позволь, Иван Фёдорович! Что за глупость...
— Ничуть не глупость. Признаюсь тебе, я не ожидал найти корпус в таком порядке. У нас болтают о полном падении дисциплины. Но твои люди всё равно ничего не умеют. Ты полагаешься на природную храбрость и смекалку нашего солдата. Не более.
Воронцов резко встал.
— Не знаю, кто внушил тебе подобные мысли, Иван Фёдорович, но в моём корпусе учения не прекращаются. Вряд ли твои люди в состоянии преодолеть за день пятнадцать вёрст в полном снаряжении...
— Пятнадцать? — переспросил Паскевич. — Нет, столько не смогут. Впрочем, я не считал. Да и охота была? Ведь спрашивают за другое.
— Не смогут, — констатировал Воронцов. — А у меня и двадцать пять проходят, если без реки. Знаешь, какая у меня прицельность огня у егерей?
— Прицельность, — передразнил Паскевич. — Ваше сиятельство разует когда-нибудь глаза? Вот что, Миша, друзья тебе всегда тылы прикроют. Но мы не можем делать это вечно! Нельзя так преступно мало заниматься строевой подготовкой. И не говори мне про цирк на плацу. Ты всё прекрасно понимаешь. Только делаешь вид, что тебе законы не писаны.
— Я просто не вижу в этом ни пользы, ни смысла! — вспылил граф.
— Неправда, — парировал гость. — Не нужно изображать важнейшую часть учения пустой блажью. Мы оба начинали с младших офицеров, и нас гоняли по плацу как Сидоровых коз. Ты отлично помнишь, что у человека, даже самого образованного, делается в голове после восьми или десяти часов занятий.
— Да, помню, — бросил Воронцов. — Это сломает любого. Ты уже не чувствуешь своей воли. Идёшь на флейту, как крыса в море. Такое нельзя вынести! Я потому и сбежал на Кавказ.
— А я выдержал, — с достоинством произнёс Паскевич. — И тысячи таких, как я.
— И что теперь? Всем должно быть плохо? — взвился Михаил Семёнович. — Раз когда-то нам досталось? Давай теперь каждые десять лет заваривать большую европейскую войну, чтобы другим тоже ноги-руки отрывало.
— Ты меня не слушаешь, — одёрнул его гость. — А надо. Хоть я и говорю неприятные вещи. Фруктовая подготовка, и только она, рождает дисциплину. Беспрекословное подчинение нижних чинов высшим. Ты можешь сколько угодно расстреливать мародёров. Вводить суды для уголовных преступлений. Гонять сквозь строй насильников. У тебя всё равно не будет порядка, пока не будет барабана и ежедневного топота на плацу.
— Это... это не дисциплина, — покачал головой граф. — Это отупение. Когда человеку уже всё равно, что с ним делают. Собаку учат палкой. И то не всякую. А ты хочешь с людьми, как со скотиной.
— Они и есть скоты, — мрачно возразил Паскевич. — Ну, может быть, чуть посообразительнее. Разве хоть один помещик отправит в армию хорошего, доброго, послушного крестьянина? Кто у нас рекруты — буяны, дебоширы, пьяницы. От кого деревня стонет, тех и забривают в солдаты. А ты запрещаешь офицеру в ответ на хамство врезать им как следует по зубам. Всяк должен знать своё место.