«Ты от меня улетишь, как осенняя птица…»
Ты от меня улетишь, как осенняя птица —
Надо, пора.
Будут и листья, и птицы протяжно кружиться
Завтра, с утра.
Наша ли жизнь, задрожав, зазвенев, оборвется
Без очевидной вины?
Помнишь ли звук, что подчас в тишине раздается, —
Лопнувшей тонкой струны?
Ты от меня улетишь, как последняя птица,
В страхе грядущего зла.
Ты от меня улетишь, не посмея проститься
Росчерком вольным крыла.
В долгую, светлую ночь, над пустыми полями,
В поздний морозный восход,
Ты улетишь, как они, за былыми годами,
Не задержавши полет.
«Постучишься, войдешь. Не войдешь, а ворвешься…»
Постучишься, войдешь. Не войдешь, а ворвешься. И градом
Опрокинув испуг и разбившись на тысячи брызг,
И в пустом изумленье зеркал отразившись подряд многократно,
Рассмеешься. И снова на брызги, на тысячи радостных искр.
И под грохоты эха зеркал отразившись, рассыпавшись, ахнув,
Вдруг глаза остановишь на странной моей тишине,
Громким счастьем своим смущена. И заметишь, что ждал, словно плаху,
Не сводя своих мыслей с тебя и любя все нежней, затяжней.
Баллада («Мы за сны свои не властны…»)
Мы за сны свои не властны,
Мы за мысли свои не в ответе.
Угадай, что придумал весны
Нашумевший восторженный ветер!
Были двое — не я и не ты,
Но такие же дети судьбы,
Но такие же правнуки тьмы,
Своенравны, горды.
Говорил — ни за что, никогда,
Говорил, что на свете одна
И, — как ночь, тишина и луна —
Триедина везде и всегда.
А другой, от злобы кривясь,
Говорил, что взбесился скакун,
И хотел показать свою власть
Без седла и на всем скаку.
И умчался, безумен и слеп,
Только ветер в ушах свистел,
А оставшийся долго смотрел
Сумасшедшему всаднику вслед.
Полюбил голубиный покой
Тихий пленник счастливой любви
Ты мгновения не торопи:
Все забудут, и тот, и другой.
«Знаю, дни облетят…»
Знаю, дни облетят,
Словно цветень торжественных яблонь.
И блаженные ветви озябнут,
И воротится осень назад.
Много в жизни отрад,
Много лести и прелести сердцу —
Исполнять от рожденья до смерти
Непонятный и сладкий обряд.
Но любовный восторг
И прелестней других, и прекрасней.
Розоватыми жилками счастья
Испещрен бытия лепесток.
Затихают века.
Одинокое счастье пылает.
Закрывая глаза, умирают,
И любовь и тиха, и легка.
И из крови — трава
Зеленеет веселою славой.
Меч ветшает, кровавый и ржавый.
И над жизнью — слова.
Оттепель («Мы вслушивались в ветра смутный бред о нас…»)
Мы вслушивались в ветра смутный бред о нас.
Река в объятьях льда немела и дрожала.
Измученных огней заплаканная преданность
Нас долгим мутным взглядом провожала.
Я верю в лед: он прочен, тверд и зол еще,
Послушная вода молчит, дрожит и стынет,
И не предчувствует он громкого позорища
Изломанной, крошащейся гордыни.
В чем дело? В чем же вся неузнаваемость?
Я стиснутой руки угадываю жаркость.
Лед тайно начинает таять, предавая нас.
Просачиваясь, льнет потоком мутным жалость.
«Зеленое небо, и ветер сырой с океана…»
Зеленое небо, и ветер сырой с океана.
Ошибка, случайность — апрелю не нужно ведь снега.
Был мост через пропасть, был голос родной из тумана,
И вот — головой в непонятное горе, с разбега.
С соленою нежностью (нет, ты не дрогнешь навстречу
Бесстыдному горю нелепо проигранной страсти!),
С потерянной нежностью плачет, зовет и лепечет,
И бьется у ног унесенное, смятое счастье.
Отчаявшись в ловле, в догадках измучась, изверясь,
Глядим в изумленье, во власти тупого испуга:
Мы жались друг к другу как дети, как тихие звери,
И вот, на дыбы подымаясь, ощерились мы друг на друга.