Феликс Зальтен
Бемби
Юрий Нагибин
ВОСПИТАНИЕ СЕРДЦА
Вместо предисловия
Мне вспоминается одна августовская ночь в Мещере. Мы охотились на Озерке, маленьком, круглом, как копейка, водоеме невесть какого происхождения, расположенном на самой границе Московской и Рязанской областей. Берега у Озерка болотистые, густо поросшие тростником и осокой, поэтому ночевать мы отправились на протоку. Протоки — это узкие, в шаг, каналы, соединяющие многочисленные озера и реки этого края.
Прорыли их крестьяне-промысловики в незапамятные времена, — а все последующие поколения мещерских охотников и рыболовов заботливо следили за нитяными водными тропками, оберегая их от заиления и высыхания.
Мы установили наш челнок, выдолбленный из толстого ствола сосны, над протокой, наподобие мостика; болотистая почва берегов прочно всосала нос и корму, и наше узкое, шаткое ложе, провисшее над черной водой, приобрело твердую устойчивость.
Нас было двое: местный житель, егерь Анатолий Иванович, и я — начинающий охотник-любитель. Натаскав толстого, остро и душно пахнущего осочного сена из ближайшего стога, мы улеглись спать ногами друг к другу. Своей левой ступней я упирался в левую ступню Анатолия Ивановича, — без этого мы бы сползли на дно челнока, — правая же моя ступня не имела упора: Анатолий Иванович был инвалидом, ногу он потерял в Отечественную войну и протеза не носил. Без протеза ему было удобнее: когда он стрелял стоя, то клал культю на перекладину костыля и даже при дуплете сохранял прочное равновесие.
Привычный к походной жизни, Анатолий Иванович сразу уснул, я же тщетно пытался последовать его примеру. Сон никак не шел. Час за часом смотрел я в низкое, черное небо, набитое звездами, и видел, как медленно опрокидывался ручкой вниз ковш Большой Медведицы. Я видел, как с приближением полуночи небо все теснее уплотнялось звездами и как во втором часу ночи звезды начали отгорать. гаснуть, освобождая широкие, похожие на полыньи плешины. Потом звезд стало совсем мало, и, наконец, лишь гигантский ковш балансировал на острие рукояти посреди пустого, возносящегося все выше и выше неба.
Вначале тишину ночи то и дело прорезал волнующий шелест утиного пролета, потом заревела выпь и вдруг так же неожиданно смолкла. А вскоре по небу, гася звезды, медленно полетел кто-то громадный, как лебедь. Увидев, что неизвестный мне летун берет направление на наш челнок, я невольно потянулся за ружьем и тут же вспугнул чуткий сон Анатолия Ивановича. Он бесшумно приподнялся. сел и, ни о чем не спрашивая, скользнул взглядом по высоте.
— Чепуха, — сказал он с чуть приметной усмешкой, — речной бык. Перо здоровенное, хвостище, что у лошади, а сам с воробья. Мясо жесткое, болотом отлает.
Он снова лег, а я вспомнил, что «речным быком» здесь называют выпь за громадность и ревущий голос, и отложил ружье.
Уже под утро, в тот призрачный час, когда еще не взошло солнце, а небо бледно сереет, не набрав голубизны, и все предметы в просторе кажутся зыбкими, лишенными контура и объема, из-за береговых кустов прошел к протоке совсем близко от нас нерослый зверь в черной шубе. У края протоки он наклонился и бесшумно, даже слабым всплеском не потревожив воду, скользнул в темную глубь.
Видимо почувствовав невольный нажим моей ступни, Анатолий Иванович мгновенно вскочил и, хотя он мог видеть лишь расходящиеся по воде усы — сам пловец уже скрылся в тени, накрывающей протоку, — сказал уверенно и нежно:
— Бобр!.. Ах, мать честная, бобр!.. Сколько живу, сроду бобра не видел, хоть знал, что еще водятся у нас недобитки.
— Недобитки? — переспросил я.
— Ну да! У нас тут бобра давно выбили. А которые семейки уцелели, так тех ребята напрочь извели. Как найдут бобриный домишко, так порушат, из озорства, значит... Вот тех, которые чудом уцелели, мы недобитками и зовем. Какая все-таки жалость! Бобр — зверь ценнейший, зверь умный, домовитый, месту преданный. Дай ему покой — опять бы в силу вошел. Да куда там, все над ним озоруют, особенно ребятишки...
Анатолий Иванович замолк, достал из кармана ватника плоскую коробку из-под леденцов, набитую самосадом, а из теплой шапки — аккуратно нарезанные дольки газетной бумаги и стал скручивать толстую папиросу. Он еще не кончил своего занятия, когда судьбе было угодно дать нам пример того скверного «озорства», которому щедрая Мещера обязана нынешним своим оскудением.