На берег протоки, упруго подымая топкие ноги с круглыми, как ядра, коленями и поводя горбатым носом, степенно и безбоязненно, словно ведая об охраняющем ее законе, вышла в со провождении маленького — с теленка ростом — замшевого сына крупная, статная, величественная и какая-то праздничная лосиха. Она приблизилась к воде, наклонила голову, вобрала, мягкими, глубокими ноздрями свежесть питья, искоса поглядывая на сына и словно приглашая его последовать ее примеру; и тут из-за кустов, в нескольких шагах от нас, грянул выстрел.
Лосиха вскинула голову — гневно, недоуменно, оскорбленно, обвела темным, птичьим глазом окрестность, повернулась и, отжимая сына боком, повлекла его в заросль ольшаника. Я заметил, что левая задняя нога ее как-то странно, непрочно, царапающим, а не ступательным движением касается земли. И тут мимо меня мелькнула сухая, крепкая фигура Анатолия Ивановича. Я не заметил, когда он успел схватить свои костыли с дощечками — для упора при ходьбе по болотам, — не заметил, как он вскочил. Он стремительно мелькнул мимо меня, вмиг оказался на берегу и, резко бросая вперед свое тело, устремился к кустам. Я кинулся следом за ним.
Когда я нагнал его, он уже держал браконьера за ворот рубашки. То был Витька, четырнадцатилетний сын наших соседей. Из-под шапки лохматых льняных волос серые Витькины глаза глядели хмуровато, досадливо, но не очень-то испуганно и, уж во всяком случае, не покаянно.
— Да чего ты ругаешься, дядь Толь? Сам, что ли, не охотник? — с сердитой обидой оправдывался Витька. — Вижу, он на выстрел подошел, ну, сорвалась рука...
— Сорвалась рука? Кому врешь? Ты ж его жаканом стебанул! Нешто я слепой! Значит, ты ружье перезарядил — с пулей на уток не ходят. Скажи спасибо, что промахнулся, а то бы увидел небо в клетку. А ну, брысь отсюда, охотник липовый!..
С той же хмурой досадой Витька не спеша побрел прочь, но мне казалось, что его огорчение вызвано не столько полученной отповедью, сколько промахом.
— Вот ведь человек! — говорил Анатолий Иванович, задумчиво глядя ему вслед. — Знает, что лосей бить запрещено, а матку с детенышем так и подавно. Знает, что убей он лося, все равно ему добычей не пользоваться. А бьет. И зачем, спрашивается, бьет? Так, от невоспитанного сердца...
Мне очень понравилось это определение Анатолия Ивановича, и я невольно стал припоминать многочисленные случаи на охоте и рыбалке, которые точнее точного объяснялись теми же двумя словами: невоспитанное сердце.
Так, минувшей весной па озере Великом, здесь же в Мещере, я наблюдал двух москвичей: отца и сына. Отец, судя по всему, человек солидный, с положением: он приехал на собственной машине, с собственным шофером, с собаками и набором ружей от Зауэра — три кольца до штучного бельгийского тройника, — видимо, впервые приобщал сына к своей страстишке. Я видел, как он охотится: нетерпеливо, суматошно, притом лениво — мы ночевали вместе на берегу, и он проспал зорю, поэтому я пе могу назвать более высоким словом его охотничье увлечение. Ружье в руках сына, когда они уже возвращались с охоты, беспрерывно палило. Мальчик стрелял по чайкам, по трясогузкам, доверчиво дергавшим хвостиками у самых его ног, по разным малым певчим пичужкам на ветках осин и елей. Казалось, юный охотник хочет уничтожить все живое вокруг себя, и если он не преуспел в этом, то лишь в силу неопытности. Но глаз у него молодой, зоркий, можно смело сказать, что в следующий раз он будет куда счастливее в своих упражнениях, а окружающие летуны — куда несчастнее.
На суровое замечание Анатолия Ивановича: «Зачем пеночку губишь? Вишь, она весну славит», — папаша благодушно сказал: «Да он пристреливается». — «Хочет пристреливаться — вон чучел висит!» — И Анатолий Иванович махнул рукой на дохлого, расперившегося ястреба, которого он с неделю назад подстрелил и повесил па шесте, воткнутом в стог сена. Ястреб, отчетливо видимый даже в сумерках, служил Анатолию Ивановичу ориентиром для причала.
Но отец не счел нужным продолжать этот разговор, а сынок тут же пальнул в грача.
У этого мальчика тоже было «невоспитанное сердце».
Вспомнилось мне и много других примеров того, как «невоспитанное сердце» хищнически губит добро наших лесов, полей и вод.
Ранней весной по берегам Плещеева озера, где зачался русский флот, бродит множество народа, как местного, так и пришлого — приезжего, по преимуществу молодого, кто с ружьем, кто с острогой. Они высматривают озерные заводи, подымаются по берегам узких речек, выходят на канавы, что лишь по весне полнятся водой, — ищут нерестящихся щук. И стоит им узреть темное, похожее на полено тело под темной же корягой, как стремительно сверкает острога. В девяти случаях из десяти удар острогой, даже настигнув щуку, не сразу убивает. Рыба ухолит с разорванным телом, чтоб сдохнуть где-нибудь в тихом месте, заразив водоем гнилостным распадом. Творится ли это по неведению? Нет, каждый знает, что острожить, равно и глушить, рыбу запрещено. Но не хватает душевного воображения, не хватает «воспитанности сердца», чтобы представить себе образ творимого зла.