Говорит Маргит:
Я как нарочно была убита на избранном мной чудесном кроваво-крестном пути к Богу, хотя этот путь отменно обставлен столбиками с распятиями и распрекрасно отмечен страданиями. И вот уж я вижу горы, голубовато-белые горы. Едва я успела оглядеться, чтобы понять, что сотворил со мной Господь, как у меня родился его сын. Он просто выскользнул из меня. Но ведь и я сама – дитя божье! Мать никогда не бывает права, прав всегда только отец! Я понимаю, рождение представляется ему чем-то невообразимо ужасным, жестоким, подобным тяжелой операции без наркоза. Что до сына, то пока я и сама не знаю, что у него на уме и к какому виду он относится. Было ли то, что Бог со мной сотворил, и в самом деле убийством? Нет. Кажется, тут было нечто другое, хотя и столь же насильственное. То есть, тоже весьма неприятное, правда, я об этом ничего не помню. Осталось только ощущение, знакомое каждой самке: конвульсии, толчки, ощущение, будто тебя швыряют наземь, иные женщины после этого хромают, у них повреждается коленный сустав, единственное место, которое до этого двигалось без помех. Одно из тех ощущений, что не доводили меня даже до церкви (о коленях я пока и говорить не хочу). Но не из тех, что побуждали захотеть стать мужчиной! Ничего подобного! А одно из тех, когда я удобно застреваю в себе самой, тут есть преимущество: больше ничто в тебя не втиснется. Я полна под самую завязку. Тех, что застряли в пути, на пути к Богу или, тем более, от него, нельзя поспешно причислять к мертвым. Они скорее живы, живее живых, они теперь у своего господина, о них заботятся, их окормляют, даже если теперь они сами должны стать пищей, неважно где, неважно для чего, говорят, они теперь в Царствии Небесном. Говорят для тех, кто ни о чем не догадывается. Что могут сказать нам небеса, которые сегодня уже много раз одаряли нас прогнозом погоды, причем делали это каждые четверть часа? Я слышу: следующий должен быть моложе и не таким тучным! Вы можете представить себе на кресте тучного человека? Да гвозди просто разорвут ему ладони! Он просто свалится с креста на нас, если мы не успеем отскочить! Гвозди никогда не выдержат такой вес. Он повисит еще некоторое время на ногах, но и они разорвутся, когда на них всей своей тяжестью повиснет тяжеленный торс. Где яркий свет, обещанный мне в момент смерти, и где этот роковой и такой знаменитый туннель? Если их нет, значит, я тоже не умираю! Пока нет! Лучше я еще потрусь о свои внутренние конфликты, умереть я могу и позже. Когда-нибудь, во время акта трения, или как это называется, когда грязная тряпка елозит по полу, правда, не в Феррари, это влажно повизгивающее трение, этот акт впитывания и выжимания, который всегда случался со мной с Богом или с кем-нибудь другим – говорил же он мне не терять бдительности, но было уже слишком поздно, теперь мой удел – пребывать на земле без желаний, ну, об этом он тоже мог бы сказать мне раньше! Теперь они у меня появились, желания матери, нужно все держать в чистоте и, разумеется, сопровождать сына на его рандеву, ждать на улице, в машине, как бы он не сделал с женщиной чего-то недозволенного, тут и так слишком мало места, и каждый раз нужно прибирать, кроме того, в машине уже сижу я! В ней нет места для другой женщины! Разве что я превращусь в мужчину, вот тогда найдется местечко для женщины. Чтобы он, мой сын, не приволок кое-кого недозволенного, ибо если он, этот недозволенный, чье имя я не стану называть, заупрямится, сын сделает из него отбивную. Он находит высшее наслаждение в том, чтобы потрошить, расчленять людей, готовить из них жратву и потом съедать их, как едят сосиски в кафе. Пожалуйста, любой бог на его вкус. Но этот сын, он на мой вкус. Я и так знаю: этот бог есть единственный и неповторимый, и одновременно он – собственная противоположность, его воля направлена только на то, чтобы сохранить себя, причем именно в качестве бога, он уже начал, он уже начал распространять свою волю к власти на нас. Он хочет не просто сохраниться, а остаться богом, это его условие. Поэтому убийца противостоит ему, не садится напротив с подносом, чтобы позавтракать на скорую руку, а противится ему, и я даже его понимаю: прежде чем подвергнуться насилию и убийству самому, он лучше совершит насилие и убийство над кем-то другим, туда уже неторопливо направляется его инстинктивная компонента, бесшумно, усиливаясь, как усиливается действие мочегонного, садится, принюхивается к клейковине, скрепляющей компоненты, впадает в восхитительное состояние трансцендентности, наслаждается перспективой на будущее, которой пока еще нет, которая существует только в его воображении, и надеется на истинную, подлинную, единственную перспективу: в этой ужасной схватке между волей к власти и самовозвышением-самоуничтожением возвысить, приподнять, хорошенько рассмотреть, прикончить и в конце концов сожрать кого-нибудь другого. Это, как мне кажется, еще можно себе позволить! Смотрите, этическая компонента еще не приклеилась как следует, она еще говорит «нет», зато инстинктивная приклеилась весьма прочно, ее уже не оторвешь от моего только что пропылесошенного материнского пола! Основной инстинкт тоже хотел бы себя сохранить, но он еще слишком мал для этого, еще зависит от родителей, у него еще не выработалось понятие о смерти (хотя ему очень хочется его иметь!), о самоуничтожении, о радости тотального самоуничтожения. О самопожертвовании. Должно быть, он еще обуян страхом перед домашними заданиями и главными задачами, этот инстинкт, который потому так и называется, что ничему не хочет и не может научиться. Он знает лишь насилие, а этому не приходится учиться. Кто не обрадуется возможности самоустраниться или хотя бы почувствовать себя уничтоженным? Только тот, кто может свирепствовать в других! При этом в женщине и без того идет борьба, стать матерью или сохранить индивидуальность, но зато трудиться без передышки? Каждый человек хочет сохранить свою индивидуальность, не позволено это только матери. Борьба борьба борьба! Хочет и малыш, этот моторный вагончик со своей набитой инстинктами вагонеткой; ее, полную еды и вкусных напитков, внутри которых бушует и стучит в стекло своими маленькими кулачками углекислый газ, в них, в эти кулачки еще надо будет прыснуть, ее медленно везут по проходам, и никто ничего не покупает, позже он и сам захочет стать чем-нибудь или кем-нибудь, может быть, магнитной подвесной дорогой или, по меньшей мере, эпизодом ICE[10] на немецком участке железной дороги! Но сперва ему, хочешь не хочешь, надо чему-то научиться, тогда он сможет – или не сможет – себя сохранить. Не сможет – останется ребенком, инстинктом, превратится в становление ребенка, вечного ребенка и людоеда, как все дети, которые пожирают даже волосы с головы родителей, выдирая их целыми клоками, а они ведь и впрямь несъедобны. Если хочешь стать людоедом, то, по крайней мере, должен знать, что можно есть, а что – нет. Что будешь переваривать до тех пор, пока следы крови в доме не дадут полиции доказательств, даже в ультрафиолетовой части спектра. Неплохая получится картина. Пенис, к примеру, представляется все же абсолютно несъедобным, как ни нарезай его перед жаркой, вдоль или поперек. И все же, что бы я, в роли матери, могла себе пожелать, раз я поимела бога и одновременно его сына и не хотела быть изнасилованной, да, это было моей окончательной сексуальной установкой, прежде чем я настроила свою сексуальность, нет, не на дубовый конец, таким твердым и жестоким по отношению к кому бы то ни было мой сын не должен стать. Борьба между двумя желаниями: в совершенстве настроить себя самое или же кого-то другого, кто выполняет грязную работу. Бог и его сыновья существуют лишь для того, чтобы в самом сокровенном быть не в ладу друг с другом. Он говорит: если бы я сейчас еще и умер, то это стало бы абсолютной мерой высоты. Кто это говорит? Бог или я? Вот если бы умер мой сын, это было бы еще сумасброднее. А прикончи мой сын как-нибудь кого-нибудь, это будет вообще просто супер. Даже если убийство и поедание людей, пусть и приготовленных на кухне наилучшим образом, это нечто слегка выходящее за рамки, путь, что ведет за рамки, мой сын проделает с удовольствием, он в отличной форме, уверяю вас. Он готов убивать, тут нет ничего страшного, слетать на самолете, съездить ночью на автобусе в Шрунс-Чаггунс, там сразу покататься на лыжах, потрахаться, нализаться и снова вернуться в Гамбург, как в никуда. В ноль целых, ноль десятых. Шофер, по крайней мере, трезв. У него ноль целых, ноль десятых. Я, во всяком случае, на это надеюсь. Зато позже он уснет за рулем. Что? Я должна выдать его, своего сына, и это будет моим вознаграждением? Я была бы рада, если бы кто-нибудь, наконец, отнял его у меня! Убивать людей – самое что ни на есть низменное занятие, кого-то поджарить – значит, тоже опуститься ниже некуда, вот только очень долго, часами придется ждать, пока подадут блюдо, и еще дольше – пока его приготовят. В конце концов, бог зачал его во мне, пусть он и позаботится о блюде. Этот всегда такой педантичный тип именно мне сделал ребенка. Зато теперь сын может делать все что вздумается, бог, если он бог, должен выполнять все неотложные просьбы, это входит в его обязанности, и если у кого-то появится неотложное желание, чтобы ему откусили пенис, мой сын это сделает. Мой сын выполнит также и ваше желание, любое! Только скажите, какое! Он может сделать это даже у вас дома… Он научился этому у меня, ведь я и есть желание во плоти. Он не учился ремеслу мясника, но в нем с самой ранней юности жило это горячее желание и врожденный дар расчленять, мучить и калечить, да, он так и говорит: и калечить людей. Как хотите, но с этим ничего нельзя поделать, его основной инстинкт отличен от вашего. С этим надо смириться. Он над этим не задумывается, перед ним стоит только один вопрос: или я убиваю кого-то другого, или отказываюсь от своей собственной сущности, ответ на этот вопрос для моего божественного сына с самого начала ясен, даже вы уже поняли, каким он будет: он или я. Стало быть, он. Я могу лишь властвовать или самоуничтожиться. Третьего не дано, а они в конце концов все равно умирают. Неизбежно. У моего сына талант к этому ремеслу. Мы, конечно же, сидим здесь не для того, чтобы однажды в самом лучшем обществе порадоваться его успеху, послушать его игру на скрипке, это тоже у него часто получается божественно, к сожалению, ему всегда чего-то недостает, то ли силы звука, то ли вообще силы, то ли чувства, то ли точности, то ли заключительного аккорда смычком – не знаю. Нет, мы сидим в суде, суд идет над ним, что несправедливо, потому что он еще не доведен до полной готовности. Но тут важно ничего не путать, вы уж поверьте! Бог с трудом оторвал от себя своего сына и всего его заправил в меня. В гусыню, начиненную под завязку. Нет. Ведь сын – это и есть изобильная начинка! Я думаю, сын появился после того, как в ванной и на кухне стало по-настоящему тесно и влажно, и мастер, на сей раз жестянщик, приготовил место для прокладки трубы, он ведь создал и все остальное, значит, мог создать место и во мне, и вокруг меня, в конце концов, все должно быть как следует прилажено друг к другу. Это же замечательно, когда команда так хорошо сыграна. А иначе как бы мог сын после изо всех сил бить неверующих по затылку или резать их ножом фирмы «Стенли», нет, ковровым ножом, разве это не одно и то же? Значит ли это, что ребенка в одной стране зовут Стенли, а в другой ковром? Бить изо всех сил означает убивать, заранее зная, что небо уже ждет, электроника уже разогрела печь за час до смерти мяса для жаркого, и мученику осталось лишь отправиться в трубу ко многим другим, что уже лежат там, обгрызенные, выпотрошенные, сами ставшие потрохами для сына, этого животного, мученика нужно лишь сунуть туда, чтобы он мог там вести лучшую жизнь, которой он так долго дожидается. Дома, у мамы, он никогда долго не выдерживает. Но я следую за ним, точнее, преследую его, куда бы он ни шел. Окей, мечтать ведь никому не запрещено, стало быть, властитель вместе со своим возбужденным подручным, который стоит рядом, я хочу сказать перед ним, бережно насаживает клиентку на свою толстую трубу, тогда как мастер самолично занимается ее розеткой. Ибо этот вход требует особенно чуткого обхождения, нужна не только обильная смазка, но прежде всего опыт и умелое владение инструментом. Щека, нет, щеки полости нуждаются в том, чтобы их изрядно помяли, тогда этот щепетильный сфинктер медленно расслабляется и расширяется, и процесс насадки на трубу идет без проблем. А потом – на тебе! Разрыв трубы! Еще разрыв! Ангелы в отчаянии выкрикивают его имя, имя бога, моего сына, они забыли о приправе, забыли подсыпать ее сверху, смазать свинью чем-то, уж не знаю чем, но при этом ангелы, занятые этим делом, уже надели свои самые красивые одеяния, их, ангелов, чуть ли не восемьдесят штук! Рядом с ними текут реки молока, сока и безалкогольного вина. Все это весьма неразумно со стороны ангелов, так как брызги смазочного жира могут попасть на их красивые одеяния, а кому это надо; и когда они, наконец, садятся за стол властителя, чтобы съесть этого другого господина, с которым мы столько мучились в ходе закладки и регулировки, они уже испачканы с головы до ног. Вконец измараны. Но внимание: наступает захватывающий момент! Пока подручный осторожно слегка вытягивает штангу, бог прилаживает свой искусный прибор и сантиметр за сантиметром вонзает в кишечный проход или другой канал, как бы он ни назывался, тот, что течет во мне и в котором бог оставил сток. Я медлю, не зная, позволять ли ему делать это со мной, но ведь и мне надо чему-то научиться, а вдруг я захочу когда-нибудь сделать то же самое со своим сыном, и я подмечаю, как бог приступает к делу со мной – чувствуется большой опыт и добросовестность. Я необузданно отдаюсь наслаждению, но что такое? Чего добивается посягатель, я хочу сказать, этот повар-людоед, мастер по приготовлению пирожков из человечины? А хочет он чего-то противоположного моему желанию, он совсем не хочет отдаваться наслаждению, он хочет только одного – отдаться богу. Мне же надо нечто совершенно иное, тут тоже ничего не поделаешь. Я хочу, чтобы мученик вел себя за столом культурно, не так, как каннибал, он ведь сервирует себя самого, остается у себя и с собой, только в этом случае он знает, что предложить людям. Ну да ничего, они ведь все – мои сыновья! И я присматриваю за ними, они никогда не станут взрослыми, поэтому их и называют сыновьями, тяжело вздыхаю я. Я сижу в машине перед местом встречи и жду сына, он придет от женщины, с которой у него снова ничего не получилось, тут уж я постаралась. Он должен любить только свою мать – и точка. Согласитесь, что от него требуется не так уж много. И согласия вашего мне не надо. Он всю жизнь был здоровеньким, мой гвардейский офицерик, он хороший солдат, солдат каких мало, один из лучших, посаженный, высиженный, засунутый в горшок, принесенный в жертву, прощай, прощай, мой камикадзе, мой мученик, он все еще сидит на судне и громко требует избавления, но в конце концов станет лишь блюдом, он и перед судом не предстанет, а станет блюдом, несмотря на свое прекрасное образование. Он даже учился в Высшей технической школе, хотя ему хватило бы и обычной, впрочем, нет, не хватило бы. Или он приготовил это блюдо, чтобы предстать перед другим судом? Нет, для суда ничего не осталось, он уже все употребил на другое. Но чем лучше образован зверь (я не имею в виду, что ему надо давать лучшее образование! Это же смешно, раз он все равно должен умереть!), тем сочнее он будет, когда вернется к нам из смертной трубы, в которой качался то вверх, то вниз, когда мы, наконец, включим в трубе освещение, а из него затем выдуем свет, и тогда все опять продолжится, в такт, без чувства такта, трубу сунь, трубу вынь, мужчины согласовывают свой ритм, бог и его сын трудятся, соревнуясь друг с другом, ааа! я, фабрично-заводская ученица, должна отгонять других девушек, это моя задача, я стою, покраснев до ушей, возле их горячих членов и стараюсь не упустить ни одной мелочи, чтобы потом с моим собственным единородным, огнем врезанным в меня сыном завершить то, чему научилась, что испытала здесь. Приборы этих двух мужчин подвергаются тщательному испытанию на твердость и выдержку, только тогда им будет позволено излиться и в награду испить от клиентки, я хочу сказать, получить от нее чаевые. Сын, уже спекшийся в трубе, его жертва, тоже в трубе, нет, она уже не говорит, но мой сын просит, умоляет, оставьте мне, по крайней мере, этот маленький свет, он и есть я, так нет же, мы экономим электричество, иначе оно просвистит над нами, а вслед за ним улетим и мы. Оно хочет еще чего-то, это жаркое. Нет, ему больше ничего не надо, только еще чуть-чуть времени, пожалуйста, ну пожалуйста Избавление! Вспрыскивание! Кто хочет полакомится моим сыном, тому и впрямь необходима громадная глотательная способность! Тут у любого глаза окажутся на мокром месте, и все на этом. Бытию мученика мы теперь учимся на этих отслуживших свой век самолетах, которые с такой любовью и радушием доставляли нас прежде к самым лучшим местам отдыха. Вот так и служит всегда одно другому, человек человеку, цель другой цели. Задница тому или иному соединительному каналу, а он, в свою очередь, служит заднице, этот втык. Каждый стык чему-нибудь да служит. В конце концов каждый хочет что-нибудь сломать, это же так прекрасно, так прекрасно, и в разрушении другого, которое не что иное, как саморазрушение, ибо ребенок еще не отделяет себя от другого, человек сливается с богом, мучающий его инстинкт сливается с желанием получить власть над другим. Поглотить его. И чем он это себе объясняет? Тем, что, поглощая другого, хочет спасти его, дать ему Жизнь Вечную? Хорошее объяснение и хорошее оправдание. Мне бы научиться вот так оправдываться. Иметь бога значит иметь возможность подключаться к потустороннему, но большинство людей жаждут обеспечить свою смерть уже в этом, посюстороннем мире, в конце концов, они чего-то ждут от своей смерти, им подавай все самое лучшее, самое страшное. В конце концов, так им и надо. Им ужасно нравится процесс забоя, выпускания крови, расчленения, поедания. А расплачиваться должны всегда другие, в том-то и штука, они это делают, чтобы не исчезнуть бесследно, а раз уж нельзя не исчезнуть, то хотя бы послужить кому-то пищей! Да, это было бы замечательно, на такое до сих пор шли лишь немногие – служить пищей другим. Богом становится только тот, кто каждое воскресенье служит пищей тысячам людей. Итак, я спрашиваю себя, кто же не жаждет пищи? Самой пище не обязательно быть острой, главное, чтобы едок постоянно зарился на нее. Именно так он и поступает. Ибо он и есть самое главное и потому требует как можно более плотной еды. Она может быть простой, но обязательно плотной. Образцовая мать мученика на свой манер ищет здесь знакомства, вы слышите меня? Никто не отвечает, она пока еще не знает, где на этой кухне спрятана розетка для выхода вовне, но имеет на это право, мать, которая собственноручно сочиняет своих сыновей, основательно правит в них то одно, то другое, возится с ними, а потом перечеркивает напрочь, хотя на сей раз они получились очень даже неплохо. Ну, может, не совсем, но все же в целом неплохо. А другая мать, да-да, та, что опять возникла вон там, лезет со своим любимым сынком, которого так долго воспитывала, в прощальное видео, нет, вы только посмотрите, как эта настырная женщина лезет рядом со своим сыном в прекрасное видео, где он прощается с жизнью, а ужас вползает в зал суда. Видео, собственно, принадлежит только сыну, так как он один войдет в него, мать останется за кадром, ей там нечего делать, но нет же, она влезает туда, работая когтями, зубами и локтями, она втискивается в этот фильм для того лишь, чтобы покрасоваться рядом с копьецом своего сына, и тут в игру вступаю я. Кто я? Что я здесь делаю? Раз эта мать влезает в игру, значит, можно и мне, кем бы я ни была. Я играю мать-героиню и боговоительницу, последнюю потому, что я родила этого сына, правда, с помощью моего мужа, на которого, как правило, никогда нельзя положиться, но на этот раз да, взгляните на него, это он сделал мне сына, хотя по его виду этого не скажешь. Теперь я открываю институт боговоительниц, чтобы тем самым перещеголять этих богопоклонниц, что прыгают вверх по ступенькам собора, на коленях, на коленях, вы слышите треск? Слышите, как приближается артроз, ну, начало действия наркоза вы не услышите, вы, простите, всего лишь знаете, что оно обязательно будет! Так и подобает вести себя матери, которая стремится принести себя в жертву. Я, скорее, стремлюсь к тому, чтобы принести в жертву сына и тем прославиться, принести в жертву сына – это не так уж мало, мученическая смерть должна прийтись ему по вкусу, да он и сам в этой раскаленной трубе должен сделаться вкусным и научиться с толком употреблять собственную трубу. А вот уже появился и тот, кого он хочет употребить. Мне кажется, он не видит большой разницы в том, кого резать – свинью или человека. Да, так, по крайней мере, утверждает мой сын, простите, но сама я еще не пробовала. Такой уж он человек, он не признает никаких конфликтов, конфликты бывают только у женщин, вынужденных делать выбор между собой и собой. Он ведь болен, мой сын, а какие фото он делал! Какие видео! Какие DVD! При моей жизни он их предусмотрительно прятал от меня, запирал на замок, откуда мне знать. Вполне может быть, что при моей жизни он вообще ничего не сделал. Так это или не так, не знаю. Стыд ему, во всяком случае, неведом. Так я его воспитала. Откровенно, даже весело он рассуждает о подробностях разделки и приготовления. Другие женщины ведут себя в этих делах не так, но они и без того иначе устроены. Оставаться пассивными или же стать кем-нибудь – они этого не знают, а ведь все мы женщины, не так ли, если предположить, что каждая из нас вообще женщина. Что это такое – быть женщиной? Быть матерью – это, во всяком случае, нечто большее, тут у вас есть хотя бы мотив рождения, вот он, малыш, рядом с тобой (один пациент рассказывал своему психиатру, что его матери для облегчения пришлось сделать разрез, расслабляющий разрез, рана – ужасное повреждение в паху этой старой сучки), быть матерью – это то, что злым роком нависло или зависло над женщиной, поэтому совершенно правильно, что перед многими женщинами опускают занавес, чтобы не видеть их самих и той борьбы, которая в них происходит, чтобы вообще не видеть, что в них идет борьба. Борьба в женщине – результат врачебной ошибки, результат жестокой небрежности лечащих врачей и палачей. Над каждой женщиной некоторое время висит топор палача или нож гильотины, я имею в виду время, когда наступает пора материнства, но зато он, этот топор или нож, предохраняет ее, не дает стать собственностью того или иного мужчины. Становясь матерью, она становится собственностью всех мужчин. Все. Точка. Скорее к живодеру, вон из города, пока держится хорошая погода! Женщины больше всего на свете любят сдирать с себя кожу, а когда кожа содрана, они идут к вскры