ателю, который выворачивает наизнанку их внутренности до тех пор, пока они – женщины, не внутренности – не превращаются в исколотых и изрезанных. Разрезы нужны, чтобы грудь, да-да, вон та, с пирсингом, ах так, у другой тоже это имеется, итак, чтобы грудь разбухла, нет, причина совсем не в этом, чтобы струп не трескался. А всего лишь приятно похрустывал на разрезах. Больше ей, груди, ничего и делать не надо. Главное, открыться людям и дать себя разрезать, чтобы перед лицом этой ужасной раны, этой анемоны, флегмоны или как еще ее назвать, людей охватил страх, но только, прошу вас, краски должны быть яркими и пестрыми. Кричаще яркий ужас, когда люди, общественность наносят повреждение причинному месту, так что видно обнажившийся клитор, – этот ужас воспроизводит в цветной печати, в серийных изданиях любая женщина, если содержит в порядке свои органы и вообще их имеет. Если она хотя бы иногда дает себе труд показаться на людях, демонстрируя обнаженную кожу и весь тот шик, что под ней, вы только взгляните на эти рюшки в вырезке из сочного мяса, это же так приколько! Но кто захочет смотреть на первую встречную, даже если она задерет все что можно? Кто захочет увидеть все, что у нее есть? Каждый хочет видеть все, что есть у каждого. Но нет: вот эта, к примеру, предпочла бы стать невидимой. Тогда она станет собственностью всех, станет каждой, а в каждой всегда сидит мужчина. Правда, невидимый. Наконец-то он стал невидимым! Это уже прогресс! Взять, к примеру, меня. Со мной можно делать все, вы можете делать со мной все, что угодно, я терпелива. Но я тоже, если угодно, хочу стать невидимой! Нет, я все же, кажется, отнюдь не терпелива, у меня столь же мало терпения, как у моего сына признаков монстра. Меня, например, можно назвать прообразом исламской женщины, вставить в рамку и сотворить из меня образ матери, нет, образ образцовой матери. Объявить примером для всех матерей, сыновья которых мертвы или намерены умереть. Если такое намерение вообще можно себе представить. Я вполне могла бы быть даже матерью мученика, причем весьма хорошей матерью, я могла бы сделать своему сыну хороший подарок, научить его, что делать, чтобы еще раз основательно прожевать все на глазах общественности, о господи, к сожалению, от моего сына ничего не осталось, для общественности у меня есть только его фото, и я на этом снимке, а как же иначе. Я знаменитая женщина, которую часто снимали на кинопленку и фотографировали, – пример для всех незадавшихся неудачниц, не сумевших избежать неизбежного, но все же имеющих хоть каких-то сыновей. Как так получилось, что мой сын проглотил этот довольно большой камень? Я спрашиваю вас, господин доктор, на том срочном снимке, когда вы ни за что не хотели заодно с ним снять и меня, я ведь никогда не оставляю сына одного. Вы должны снимать и меня! Никому не советую делать и позволять делать с собой то же самое: проглатывать. Никто не должен брать в рот людей или куски людей, тем более пожирать их. Можно изводить себя тоской по людям, но не сводить же со свету их самих, помилуйте. Следует тренироваться на габаритных предметах, которые нельзя взять в рот и проглотить. Все равно каких, бог создал форму, она должна выдерживать жару в двести – триста градусов, никак не меньше, и такой же холод! Я делаю из женщины форму, в которой подрастает мученик, а потом швыряю его на сковородку, я хочу сказать, бросаю в печь. И я хочу извлекать выгоду из этих уродливых наростов, наросты тоже можно есть, нет, вы не ослышались! Больше всего мне хотелось бы быть мужчиной, причем гомосексуалистом, я хочу извести в себе все, что есть во мне от женщины, нет, это совсем не так, я хочу извести в себе саму возможность родить сына, некоторое время иметь его и тем самым снова стать ребенком. Стать инфантильной благодаря ребенку, который у тебя есть, благодаря любви к ребенку, тьфу ты, дьявол. К примеру, этот нарост, этот отросток на теле сына выглядит очень даже аппетитно. Но на самом деле это не так. Уж я-то знаю, я часто брала его в рот, а он не должен тащить в рот грязные предметы! Я знаю, почему запрещаю ему это. Потому что сама не раз пробовала, но по-настоящему мне это никогда не нравилось. Мой ребенок инстинктивно собирал все, что слышал, видел, испытывал, ради своего главного дела, да-да, он и в главном следует избирательному принципу, его главное дело – господство, он, сынок, решил, что и он избранник. Я получила сына в подарок, но куда девалось мое сверх-я, вот что удивительно, ведь оно так окрепло и разрослось, я хотела сказать, распрямилось? Я очень долго искала свое сверх-я, но так и не заметила, как по оплошности его проглотила. И внушила себе, что пока ничего не нашла. А оно уже давно здесь, в полной готовности. А я его не нашла. Тут уж ничего не поделаешь. К сожалению, я не заметила, как это произошло, а вы? Вероятно, оно было очень большим, но меня, к несчастью, при этом не было. Именно в этот момент! Вы видели этот кусок мяса, что стоит передо мной, моего сына, который, кстати, хочет трахать меня, со всей силой своей заторможенности? Я это знаю из верного источника, того самого, воду из которого нельзя предварительно кипятить, знаю, что он хочет только меня, только меня, только меня. Непонятно, почему запрещается есть людей. Их что, выбрасывать за ненадобностью? Получилось бы, что мой сын женщина, то есть бросовый товар, отходы, дерьмо, неразобранный мусор, тот, что не поддается сортировке, слышите, как он кричит? Что вы об этом думаете? Прошу, напишите нам или позвоните, кричал ли и ваш ребенок. Что? Вы его не видели? И не слышали? Не заметили дурной свет, в который попал мой сын? Вы его вообще не видели? Вам совершенно ни к чему его видеть? Вы хотите ужинать при свечах и с красным вином? Что, уже успели его съесть? Не может быть! Он, кажется, еще наполовину сырой! Я даже салат не приготовила, не говоря уже о гарнире. Мне что, самой лечь в качестве гарнира – на него, под него, под сына, да? Вроде украшения блюда? Слегка выродившееся аморальное естество, смесь салата и петрушки, так, что ли? Решайте же, наконец! Да так да, нет так нет. Этот беспорядок в моей генитальной организации, где лишь немногие могут претендовать на членство, большинство же нет, могут лишь те, что с членами, но они не очень-то и хотят, ну что же, скоро они их лишатся, ох, то, что я сейчас сказанула, даже для меня чересчур. Простите меня на этот раз, или вы уже заранее простили себя за следующий раз? Во время родов я хотела во что бы то ни стало заиметь член, и вот теперь должна расплачиваться за то, что отдала его сыну, уж очень он меня упрашивал. Куда же я подевала вязальные спицы, они нужны, чтобы выколоть сыну глаза! Ему не надо видеть, что я с ним делаю, и вот я никак не могу найти эти дурацкие спицы. Ах да, он взял их себе, чтобы другой не видел, что он хотел бы с ним сделать! Даже быть одновременно преступником и жертвой он непременно хочет сам, мой сынок! Вы только представьте себе, тем и другим сразу! Он не хочет насиловать, и чтобы его насиловали тоже не хочет. У него было время решиться на что-нибудь одно! Чего же теперь он хочет? Он хочет все делать сам, и чтобы с ним делали, тоже хочет. Тут уж ничего не поделаешь. Даже новый пуловер, который я придумала для него, вместе с узором, он хочет связать и надеть сам! При этом он запутался в собственной судьбе. Во всяком случае, главное дело он должен был предоставить мне, вязание и ослепление, когда спицы уже не нужны, а рукава пришиты. Я-то знаю, что вязальными спицами можно начать все что угодно, и никогда не кончить! Я просто помешана на вязании! Две тысячи начатых носков, и ни один не подходит к другому, пусть кто-нибудь попробует сделать то же самое! Раньше я ослепляла мужчин своей красотой, зато мой сын теперь ослепляет себя сам, хотя именно я могла бы быть экспертом в этом деле. Маленький носитель пениса, пенисоносец, он смело идет к избавлению и с каждым шагом задиристо толкает свой член вперед, этот маленький спортсмен, вы обратили внимание, мальчик отталкивает все, что попадается на его пути, он научился этому у своего пениса, который ведет перед собой, словно футбольный мяч, делая финты то вправо, то влево. Неудивительно, что порой он ему мешает, и сын хотел бы от него избавиться! Посмотрим, как долго он выдержит, этот отросток, пока не отвалится. Но нет, он не может потеряться, он прирос, как черенок, причем не к чему-то иному, а к моему плодоносному языку, мм-гм, превосходно. Так что же я хотела сказать о своей генитальной организации, я теперь все забываю, а, вот что: пожалуйста, попытайтесь и вы стать ее членом, тогда я выдам вам членский билет и пришлю квитанцию. Со времени, указанного на почтовом штемпеле, вы, заплатив по счету, становитесь посланником бога, моего сына. Пряности, которыми следует заранее натереться, я вышлю по почте. Но вы можете оплатить счет, даже находясь на том свете, разумеется, эта возможность нами тоже предусмотрена. Мы и там учредили маленький банк и установили банкомат, как же без него, он нужен, чтобы плодить все новые и новые маленькие банки. Мой сын теперь основательно мной запуган, в чисто телесном смысле, это будет первый шаг в сторону многих внутренних конфликтов и навыков жарки, которые ему еще предстоит освоить. Итак, кроме всего прочего, я угрожаю ему утратой способности быть любимым, говорю, пусть поищет себе другой объект, который, возможно, будет любить его, а, может быть, и нет. Насколько я его знаю, полюбить его может только смерть, да и сам он будет любить только смерть. Мой сын. Сынок. Когда господь повелит, наконец, людям восстать из могил, где они нетерпеливо ворочаются, так как давно уже выспались, но не могут выбраться наружу, тогда этот дурачок непременно забудет свой багаж в бостонском аэропорту Логан, нет, прошу прощения, багаж по вине аэропорта был направлен не туда, куда надо, еще до того, как потерялся он сам, мой сынуля, чтобы снова очнуться в моей духовке, на сей раз полностью готовым для съедения. Он довольно долго к этому готовился. И вот стал, наконец, съедобным, мой сынок. Он уже не может вернуться назад, только вперед, через мои зубы. Я сделаю все, что для этого нужно. Настанет время, думает он, когда никто не будет сомневаться в том, что посланец бога упадет на землю, как падает спелое краснобокое яблоко, обычный удел посланцев. Их не порют, их едят. Съедают все, что пахнет яблоком, даже если это совсем не яблоко. Люди, которые готовят к погребению сына, заросшего бородой и с почти неукротимым телом, эти люди, должно быть, хорошие мусульмане! Погребение напомнит ему о боге и его прощении. Так он себе это представлял, мой парень. Неужели он действительно полагал, что от него хоть что-то останется? Я держала сына наготове для его позднейшей сексуальной роли, но и для съедения тоже. Будет сделано! Избавление через съедение, тогда как остальные изнуряют себя тоской по богу, она пожирает их, эта тоска, мой сын хочет того же, но я успешно перевела его с автобана на второстепенные дороги, трясясь по ухабам, насыпям и полосам для вынужденной посадки, эта машина, уф! врезалась глубоко в землю, ее уже совсем не видно, она целиком скрылась под землей, вы посмотрите, она вошла на несколько метров вглубь Транс-, я хотела сказать, Пенсильвании, там вы увидите машину, реанимированную для падения этими Ре-аниматорами смерти. И зачем ее реанимировать, если она все равно тут же снова погибает? Машина должна делать нечто иное, чем то, что делала до сих пор, сегодня этого требует основанный мной союз полов. Посмотрим, добьемся ли мы объединения и сможем ли основать испытательное предприятие. Она, машина, не может стать человеком, этого ей не дано, но она может умереть и тут же предать себя погребению. Это материал для позднейших легенд. Чего не видишь, того не существует. Это ложное утверждение, если помнить о боге и об избавлении, которое он якобы может принести. Еще один такой пакет, который потерялся в пути или был отправлен не по адресу. Желание заиметь ребенка от моего собственного отца меня со временем покинуло. Я уже отказалась от этой мысли. Мне сказали, что это нехорошо. Теперь я оставила в покое отца и полностью сосредоточилась на сыне, так ведь и было задумано природой. Меньшая мощность полномерного садистского вклада в сексуальный инстинкт, я это вижу по тому, что у меня нет пениса или что он, вероятно, когда-то захирел и сморщился, точно не могу вспомнить, слишком все это глупо, так вот, малая мощность моего сексуального мотора привела к тому, что мое половое влечение перебралось с автобана, где ограничена минимальная скорость и где я сначала открыто хотела трахнуть своего сына, причем по меньшей мере на четырех полосах, да, просто лечь поперек, он этого не заметит, он ведь и без того мертв, теперь-то я узнала, правда, слишком поздно, что у мужчины и женщины не бывает одинаковых мотиваций, стало быть, слабость моего мотора (более мощный, естественно, делал бы со мной все что угодно) привела меня на неосвещенные, темные второстепенные дороги, в ложбины, на горные склоны с искалеченными деревьями, похожими на старые, давно стершиеся до крови туфли, пропитанные сукровицей, что сочится из моих ног, на холмы, поросшие соснами с беззубо зияющими челюстями, на пригорки со злобно тявкающими дворняжками, посаженными, к счастью, на цепь. Поэтому мне надо быть нежной и съесть своего сына, так как он не имеет права меня трахать, или все же имеет? Он мог бы, здесь нас никто не увидит. Но не делает этого. Из лени? По безволию? Или из-за слабых нервов? Просто не хочет? Может, не хочет только меня? Мои знания о себе крайне отрывочны, смутны, как проселочные дороги, на которые почти сразу после полудня ложится тень, как целая армия, у предводителя которой нет четкого плана действий. Сыновний пляж для меня – запретная зона. Там стоят щиты, сын может туда войти, а я нет. Нудизм. Только для сыновей. Матери исключаются! Слишком уж они запугивали своих сыновей сексом, слишком часто угрожали им, возможно, лишь однажды, но часто, откуда мне знать. Не могу вспомнить. Чем это я ему угрожала? Я никогда ему не угрожала, даже тогда, когда он захотел пойти открывать мир, я и тогда покупала ему все, что бы он ни пожелал. Любой музыкальный центр, любую компьютерную игру. Я подсунула ему себя, ну да, я подложила себя под него, как программу, и это при том, что все следовало делать наоборот. Ему надо бы вставить его в меня! Я хочу, чтобы перед моей духовкой, где постукивает, погромыхивает мой сын, жарясь на слабом огне и пуская пузыри, и в то же время изо всей мочи бьет в свой любимый ударный инструмент, любовный ударный инструмент, чтобы, значит, перед моей духовкой у людей текли слюнки. Никто не всхлипывает и не плачет, кроме, естественно, меня, но когда дело дойдет до еды, я снова буду радоваться, пока мое оперение не разлетится по всей комнате, не станет метаться по полу, прилепившись к нелепому черенку, но все без толку. Все уже израсходовано. Израсходованы даже желания, эти весьма существенные приправы. Мой сын посажен в духовку, чтобы, наконец, быть готовым к съедению. Я не хочу, решительно не хочу, чтобы к нему кто-то приходил, включал в духовке красный свет и бесстыдно разглядывал его тело, с которым он при жизни так и не нашел взаимопонимания. Пожалуй, может придти соседский сын, он поймет, что ему следует сразу уйти. Его кузен тоже может зайти и тоже увидит, что ему не следовало приходить, а надо тут же убраться, вот так. По мне, так пусть приходит и дядя. Им не позволено целовать сына и прощаться с ним, иначе они его съедят. Это позволено только мне. Матери и ее отклонениям от нормы, которые никогда не обернутся распутством. Для меня предусмотрены только второстепенные дороги, лесные просеки, тихие парковые аллеи, заросшая бурьяном ничейная земля. Мне досталась ничейная земля, она в первую очередь принадлежит мне! Ведь сын мой – не кто-нибудь, теперь он очень известен, вы, во всяком случае, не станете этого отрицать. Вы не должны упускать из виду, что в нем есть некто другой, они вдвоем, навсегда, он получил в подарок чужую жизнь, к несчастью, не от меня, я дала ему только его собственную. Но это было стоящее дело, разве нет? Если вы его съели, то он, вероятно, у вас внутри, в желудке, так оно и бывает с мучениками, что жарятся на противне, их чистенькие органы разложены рядом, да-да, там же, с овощами, и теперь это не грудь той, как ее, ну, той, что сама должна подавать ее к столу, святая Агнесса