В это время у осла остановился человек, пробиравшийся через толпу. Назаретянин заговорил с ним.
— Я, как, наверное, и ты — сын Иуды; могу ли я спросить у тебя о причине такого сборища?
Незнакомец резко обернулся, но, увидев почтенную внешность Иосифа, гармонирующую с его глубоким голосом и медленной речью, поднял руку в приветствии и ответил:
— Мир тебе, равви! Я сын Иуды и отвечу тебе. Я живу в Бес-Дагоне, который, как ты знаешь, находится там, где была земля колена Данова.
— По дороге из Модина в Иоффу, — сказал Иосиф.
— О, ты бывал в Бес-Дагоне, — заметил собеседник, светлея лицом. — Какие же бродяги все мы, иудеи! Я жил там многие годы. Когда вышел указ, требующий всем евреям переписаться в местах своего рождения… Поэтому я здесь, равви.
Лицо Иосифа оставалось неподвижным, как маска, когда он говорил.
— Для того же пришли и я, и моя жена.
Незнакомец взглянул на Марию и промолчал. Она смотрела поверх голой вершины Гедора. Солнце коснулось поднятого лица и наполнило синью глубину глаз, на губах дрожало неземное стремление. В этот момент из прелести ее лица, казалось, исчезло все смертное: она была именно такой, какими мы представляем сидящих у райских врат. Человек из Бес-Дагона смотрел на оригинал, столетия спустя вдохновивший видения божественного гения Санчо, который сделал этот образ бессмертным.
— О чем я говорил? Ах да, вспомнил. Я собирался сказать, что, услышав приказ прибыть сюда, я рассердился. Потом вспомнил о древних холмах, о виноградниках и садах, о полях пшеницы, родящих со дней Вооза и Руфи; о знакомых горах, которые в детстве были границами моего мира, — и простил тирана, и пришел — я, Рахиль, моя жена, и Дебора с Михой, наши розы Шарона.
Человек снова замолчал, взглянув на Марию, которая теперь слушала его. Потом сказал:
— Равви, не лучше ли будет твоей жене подойти к моим? Вон они, у оливы. Могу тебе сказать, — он повернулся к Иосифу и заговорил уверенно, — могу тебе сказать, что караван-сарай полон. Бесполезно идти к воротам.
Решения Иосифа были медленны, как его ум, он поколебался, но в конце концов ответил:
— Хорошее предложение. Найдется место в доме или нет, мы подойдем к твоим. А сейчас я сам поговорю с привратником. Я скоро вернусь.
И передав незнакомцу повод, он стал проталкиваться через толпу.
Смотритель сидел на кедровом бревне перед воротами. За ним к стене был прислонен дротик. Под боком, свернувшись клубком, лежала собака.
— Да будет с тобой мир Иеговы, — сказал Иосиф, добравшись, наконец, до смотрителя.
— Да вернется к тебе умноженным то, что ты даешь, — серьезно отвечал на приветствие смотритель, не двигаясь, однако, с места.
— Я из Вифлеема, — сказал Иосиф. — Не найдется ли места для…
— Места нет.
— Ты мог слышать обо мне — Иосиф из Назарета. Это дом моих отцов. Я происхожу от Давида.
Последние слова оправдали надежды назаретянина. Не помоги они, дальнейшие просьбы были бы бессмысленны, даже подкрепленные многими шекелями. Одно дело быть сыном Иуды — немалое для племенного сознания, — но принадлежать к дому Давида — совсем другое; ничем иным не мог более гордиться еврей. Более тысячи лет прошло с тех пор, как мальчик-пастух стал наследником Саула и основал царский дом. Войны, смуты, другие цари и бесконечное, все смывающее течение времени опустили его наследников до уровня обычных евреев; хлеб, который они ели, добывался самыми смиренными трудами, однако за ними была свято хранимая история, в которой генеалогия стояла первой главой и последней; неизвестность им не грозила; в каком бы конце Израиля они не оказались, к ним относились с почтением.
Если так было в Иерусалиме и других местах, то уж конечно потомок священного рода мог положиться на свою репутацию у дверей вифлеемского караван-сарая. Сказать, как сказал Иосиф: «Это дом моих отцов», значило сказать правду в самом буквальном ее смысле, ибо это был тот самый дом, которым управляла Руфь как жена Вооза, тот самый дом, в котором родились Иессей и десять[2] его сыновей, младший из которых — Давид; тот самый дом, в который пришел Самуил в поисках царя и где нашел его; тот самый дом, который Давид передал сыну Верзеллия Галаадитянина; тот самый дом, в котором Иеремия спасал остатки своей расы, бегущие от вавилонян.