Упоминание подействовало. Смотритель вскочил с бревна и, приложив руку к бороде, почтительно произнес:
— Равви, я не могу сказать тебе, когда эти двери первый раз открылись перед путешественником, но не раньше тысячи лет назад; и за все это время не случалось, чтобы добрый человек не был принят ими, если только находилось место, где дать ему приют. Если так было с чужестранцами, то какие же нужны причины, чтобы отказать потомку Давида. А потому я приветствую тебя еще раз и, если тебе угодно будет пройти со мной, покажу, что в доме не осталось свободной пяди: ни в комнатах, ни в галереях, ни во дворе, ни даже на крыше. Могу ли я спросить, когда ты пришел?
— Только что.
Смотритель улыбнулся.
— «Пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя». Не так ли говорит закон, равви?
Иосиф молчал.
— Если таков закон, могу ли я сказать пришедшим уже давно: «Идите своей дорогой; пришел другой, кто займет ваше место»?
Иосиф по-прежнему не отвечал.
— А если я скажу так, кому будет принадлежать освободившееся место? Смотри, сколько их, ждущих. Многие пришли сюда еще до полудня.
— Кто все эти люди? — спросил Иосиф, оборачиваясь к толпе. — И почему все они собрались здесь?
— Та же причина, что, наверное, и тебя, равви, — декрет цезаря, — смотритель бросил вопросительный взгляд на назаретянина и продолжал, — привела большинство из тех, кто остановился в доме. А вчера пришел караван из Дамаска в Аравию и Нижний Египет.
Но Иосиф настаивал.
— Двор велик, — сказал он.
— Да, но завален грузом: рулоны шелка, тюки пряностей и всевозможные товары.
На мгновение лицо просителя утратило свою твердость, и глаза его опустились. С неожиданной теплотой в голосе он сказал:
— Я беспокоюсь не о себе. Со мной жена, а ночь будет холодной — холоднее, чем в Назарете. Ей нельзя оставаться под открытым небом. Не найдется ли свободной комнаты в городе?
— Эти люди, — смотритель махнул рукой в сторону толпы, уже побывали в городе и говорят, что там все занято.
Снова Иосиф изучал землю под ногами, как будто говоря самому себе: «Она так молода! Если я сделаю постель на склоне, мороз убьет ее».
Снова он обратился к смотрителю.
— Может быть, ты знаешь ее родителей, Иоахима и Анну, они из Вифлеема и, как и я, происходят от Давида.
— Да, я знаю их. Это были хорошие люди. Я был тогда еще мальчиком.
На этот раз смотритель опустил глаза, задумавшись о чем-то. Вдруг он поднял голову.
— Комнаты у меня нет, — сказал он, — но и отказать тебе я не могу. Равви, я сделаю все, что в моих силах. Сколько вас?
Иосиф, подумав, ответил:
— Моя жена и друг с семьей из Бес-Дагона — это небольшой город близ Иоффы; всего нас шестеро.
— Хорошо. Вы не будете ночевать под открытым небом. Скорее веди своих, ибо когда солнце скроется за горой, ночь, как ты знаешь, наступит очень быстро.
— Да пребудет с тобой благословение бездомного странника.
С этими словами повеселевший назаретянин отправился к Марии и человеку из Бес-Дагона. Вскоре последний привел свою семью — женщин на ослах. Жена его выглядела настоящей хозяйкой очага, а дочери были воплощением юности; смотритель же сразу определил в них представителей самого смиренного класса.
— Вот та, о которой я говорил, — сказал назаретянин, — а это — наши друзья.
Покрывало Марии было поднято.
— Синие глаза и золотые волосы, — пробормотал смотритель, — так выглядел молодой царь, когда пришел петь перед Саулом.
Затем он взял повод из рук Иосифа и сказал Марии:
— Мир тебе, о дочь Давида! — а затем остальным: — Мир вам всем! — и Иосифу: — Иди за мной, равви!
Они проследовали по широкому мощеному камнем проходу и оказались во дворе караван-сарая. Пробрались между горами поклажи, а затем через проход, подобный первому, в загон для скота, наполненный стреноженными верблюдами, лошадьми и ослами, а также усталыми погонщиками, спящими или молча охраняющими своих подопечных. Прибывшие продвигались по склону медленно, ибо бессловесные твари, на которых ехали женщины, имели собственное представление о нужной скорости. Наконец они свернули к серому известковому утесу.
— Мы идем к пещере, — лаконически заметил Иосиф.