— Мать и отец Амры крутили водоподъемное колесо в нильском саду.
— Но Гамалиель!
— Он говорит, что это безбожные изобретения неверующих.
Тирза с сомнением смотрела на сережку.
— Что же мне с ней делать?
— Носи ее, сестренка. Она тебе идет, хотя для меня ты хороша сама по себе.
Удовлетворенная, она вернула амулет на место как раз в тот момент, когда в летний дом вошла Амра, неся поднос с водой для умывания и салфетками.
Не будучи фарисеем, Иуда совершил омовение быстро, после чего служанка ушла, оставив Тирзу заниматься его прической. Когда последний локон лег так, что удовлетворил ее, девочка сняла с кушака зеркальце, висевшее там по тогдашнему обычаю, и подала брату, чтобы он смог убедиться в ее успехе. Все это время они продолжали болтать.
— Что ты скажешь, Тирза? Я ведь уезжаю.
Изумленная, она уронила руки.
— Уезжаешь! Когда? Куда? Зачем?
Он рассмеялся.
— Три вопроса на одном дыхании! Это же надо! — Затем он стал серьезен. — Ты знаешь, что закон требует от меня избрания профессии. Отец оставил хороший пример. Даже ты презирала бы меня, если бы я праздно тратил плоды его трудов и знаний. Я еду в Рим.
— Я поеду с тобой.
— Ты должна остаться с мамой. Если уедем мы оба, она умрет.
Ее лицо погасло.
— Да, да! Но разве тебе обязательно нужно ехать? Здесь, в Иерусалиме ты можешь научиться всему, что нужно для купца — если ты думаешь об этом.
— Но я думаю не об этом. Закон не требует, чтобы сын был тем же, что отец.
— Кем же еще ты можешь быть?
— Солдатом, — ответил он с гордостью.
Тирза залилась слезами.
— Тебя убьют.
— Если будет на то Божья воля. Но, Тирза, не всех солдат убивают.
Она обвила руками его шею, как будто стараясь удержать.
— Мы так счастливы! Оставайся дома, брат.
— Дом не может всегда оставаться тем же. Ты сама скоро уйдешь отсюда.
— Никогда!
Он улыбнулся серьезности восклицания.
— Иудейский князь или кто-нибудь другой скоро придет, заявит права на мою Тирзу и уведет ее светить другому дому. Что тогда будет со мной?
Она только всхлипывала в ответ.
— Война — это ремесло, — продолжал он более торжественно. — Чтобы изучить его в совершенстве, нужно идти в школу, и нет лучшей школы, чем римский лагерь.
— Ты же не будешь сражаться за Рим? — спросила она и затаила дыхание.
— И ты, даже ты ненавидишь его. Весь мир его ненавидит. В этом, Тирза, смысл ответа, который я тебе дам: да, я буду воевать за него, а взамен он научит меня тому, как однажды начать войну против него.
— Когда ты едешь?
Послышались шаги возвращающейся Амры.
— Чш-ш! — сказал он. — Ей не надо знать об этом.
Верная рабыня принесла завтрак и поставила поднос на табурет перед ними, сама же с белой салфеткой на локте встала рядом. Они ополаскивали в воде кончики пальцев, когда раздался шум, привлекший их внимание. Это были звуки военной музыки, приближавшейся к дому с севера.
— Солдаты из Претории! Я должен видеть их, — воскликнул Иуда, вскакивая с дивана.
Мгновение спустя он смотрел, перегнувшись через черепичный парапет в северном углу крыши, и был настолько поглощен, что не заметил , как подошла Тирза и положила руку на его плечо.
Поскольку дом был выше всех других в округе, с него открывался вид до самой Башни Антония на востоке — огромного неправильного сооружения, в котором, как уже говорилось, размещался римский гарнизон. Улица шириной не более десяти футов во многих местах пересекалась мостиками, на которых, как и на окружающих крышах, начинали собираться мужчины, женщины и дети, привлеченные музыкой. Вряд ли это слово вполне подходит к реву труб, столь приятному для солдатских ушей.
Вскоре перед домом Гуров появился строй. Впереди — легко вооруженный авангард, преимущественно пращников и лучников, чьи шеренги и колонны разделялись большими интервалами; за ними шла тяжелая пехота с большими щитами и копьями, точно такими же, какими сражались под Илионом; затем музыканты, а потом скачущий в одиночестве офицер, за которым следовала конная охрана; за ними снова колонна тяжелой пехоты, чей плотный строй занимал всю улицу от стены до стены и, казалось, не имел конца.
Загорелые руки и ноги, ритмичное покачивание щитов, блеск начищенных доспехов, плюмажи над шлемами, значки и копья с железными наконечниками, наглый, уверенный шаг, точно выверенный по длине и ритму, торжественное, но настороженное выражение лиц, машиноподобное согласие всей движущейся массы — все это производило впечатление на Иуду, но даже не видом своим, а неким ощущением. Два объекта задержали его внимание: орел перед легионом — позолоченное изображение на высоком древке, поднявшее и соединившее над головой свои крылья (он знал, что эта птица, когда она выносилась из Башни, получала божественные почести) — и скачущий в колонне офицер. Голова его была обнажена — за этим исключением он был в полном вооружении. У левого бедра висел короткий меч, но в руке римлянин держал жезл, похожий на свиток белой бумаги. Под ним вместо седла была пурпурная попона, так же, как шелковые поводья, украшенная длинной бахромой.