Невероятно, но самый серьезный и длительный роман Бен-Гуриона был с женщиной, которая разительно отличалась от него самого: англичанка, более того, член верхушки англиканской церкви, живущая в Лансинге — маленьком городке на берегу Ла Манша. И хотя по долгу службы и по велению сердца она была тесно связана с сионизмом, это была англичанка до мозга костей и, по ее собственным словам, «в определенном смысле империалистка». Этот роман позволил Бен-Гуриону вырваться из привычной среды и найти прибежище там, куда никто, кроме нее, не входил.
Он познакомился с ней в 30-х годах, когда она работала секретарем Вейцмана в лондонском представительстве Сионистской организации. Те, кто знал ее в то время, помнят молодую изящную привлекательную блондинку с лилейной кожей. Ее круглое лицо было не красивым, но очень обаятельным. По ее словам, уже тогда она была «импозантной» и «аристократичной». Это было женщина с сильным характером, удивительно интеллигентная, с живым умом и язвительным язычком. Получив блестящее образование, Дорис Мэй прекрасно владела речью и пером. Несмотря на университетское образование (она изучала в Оксфорде живые и мертвые языки, а также английскую литературу), она предпочла работать у Вейцмана в качестве простой машинистки-стенографистки. Она искала цель в жизни, идеал, которому могла бы посвятить себя всю, и этим идеалом стал сионизм. Те, кто приходил в офис организации, часто видели ее за машинкой; но стоило с ней заговорить, и они с удивлением открывали для себя утонченную и много знающую женщину.
В 1940 и 1941 годах Бен-Гурион подолгу живет в Лондоне и во время бомбежек проводит вечера в кабинетах Сионистской организации, где Дорис Мэй обучает его греческому языку. Часто они вместе прятались от бомб под крышей Британского музея. Ему пятьдесят три года, ей — сорок один. Это очаровательная женщина, к которой нельзя остаться равнодушным, и вскоре их отношения приобретают интимный характер. Они надолго останутся близкими людьми, в основном благодаря тайной переписке, и хотя им удается ненадолго встречаться, эти встречи разделяют годы. Тон писем весьма сдержанный, в нем нет излияний. Изредка он берет на себя смелость написать «дорогая» и подписаться «ваш Давид». В ответ она обращается к нему «дорогой» или «дорогой Давид» и в конце письма добавляет несколько нежных слов: «Как всегда, с большой нежностью». Иногда, особенно в начале их отношений, Бен-Гурион позволяет себе проявить чувства. Так, в феврале 1942 года он пишет ей через три месяца после отъезда:
«Я вспоминаю последний вечер перед отъездом… Помню, что вы испытывали. То же самое все время происходит со мною здесь, только, может быть, еще хуже. Вы испытывали это только к дому под номером 77 по Расселл-стрит, но Вы были в Англии, в Вашей Англии, в этой гордой, храброй и прекрасной стране, — в своей стране. Здесь я чувствую себя таким одиноким, каким только можно быть. Среди стольких людей я совершенно одинок… И еще эта пустыня!..Одинокими и бессонными ночами я читаю Платона. Только что закончил читать «Политику». Какая замечательная книга и, местами, очень современная!».
Их близость проявляется безотносительно из личных отношений. Он откровенно говорит с ней о своих проблемах, сомнениях, заботах. Когда она не согласна с проводимой им политической линией, то открыто заявляет ему об этом, называя ее
«смертоносной», политикой в Палестине [речь идет о войне с англичанами, начавшейся в 1939 году]. Я очень боюсь, дорогой, что Вам не удастся избежать ответственности, и признаюсь, что не хотела бы испытывать те муки совести, которые не дают Вам уснуть… Вы можете сказать, что все это меня не касается. Но если вы используете гоев (неевреев), то здравый смысл подсказывает, что из этого вы извлечете выгоду, если вы хоть немного прислушаетесь к тому, что они вам говорят».
Дорис тоже рассказывает «дорогому Давиду» о маленьких радостях, случившихся в ее деревенском доме в Лансинге.