Как это всегда бывает в человеческом обществе, одним выделяющийся человек импонирует, другим, особенно тем, кто не обладает соответствующими достоинствами, равными тем, которые есть у соперника, он активно не нравится, вызывает зависть, а за ней всегда автоматически следуют ненависть и злоба. Так было всегда и везде, во все времена — такова человеческая натура. С Дизраэли не могло быть иного. Он записывал в своем дневнике: «Как я популярен у людей первого класса, так меня ненавидят люди второго класса». К счастью для Дизраэли, эта раскладка была в его пользу — под людьми первого класса подразумевались те, кто обладал наивысшим влиянием в большом свете и в правящих кругах.
Дизраэли встречался со многими знаменитостями тех дней. Их имена гремели полтора столетия назад, но сейчас подавляющее большинство их исчезло в тумане истории. Лишь некоторые фамилии сегодня кое-что говорят современному читателю, да и то лишь тому, кто интересуется английской историей и литературой. Общество, в котором вращался Дизраэли, представляло собой пеструю смесь литераторов, модных франтов, политических деятелей и вообще служителей богемы. Дизраэли был хорошо принят в семье Ричарда Шеридана, известного английского драматурга, пьесы которого до сих пор идут и на нашей сцене. Жена его сына и особенно три ее красавицы дочери занимали видное место в аристократических кругах и благоволили к Дизраэли, активно помогая ему добиваться успеха в свете.
В это время Дизраэли пребывал в состоянии крайнего возбуждения. Нервы были напряжены, мысль работала лихорадочно. Это замечали люди, находившиеся рядом, и прежде всего отец. Однажды отец сказал сыну: «Я хотел бы, чтобы твое состояние позволяло тебе писать более спокойные письма и чтобы ты приводил себя в более трезвое состояние, делая записи в дневнике, до того как ты ляжешь в постель».
Дневник Бенджамин пытался вести, но это не снимало предельного нервного возбуждения. Дневниковые записи от сентября 1833 г. свидетельствуют, что он одержим политикой. «Свет считает меня самодовольным, тщеславным, — пишет Бенджамин, — но свет ошибается; я кажусь самонадеянным в моменты, когда я очень нервничаю». Продолжение записи несколько противоречит сказанному: «У меня непогрешимый инстинкт. Я могу разгадать характер человека с первого взгляда. Очень немногие могут провести меня… Я обладаю революционным складом ума. Я истинно велик в действии. Если когда-либо я займу действительно выдающееся положение, я докажу это». Общение с большим светом не поколебало уверенности Дизраэли, что он некогда достигнет такого положения, но убедило его в том, что это дело далеко не простое и потребует и времени, и больших усилий. «Недвижимый характер нашего общества, являющийся продуктом наших аристократических институтов, делает достижение карьеры крайне затруднительным», — записано в дневнике. Но энергия требует немедленного выхода и результата. И Дизраэли записывает: «Поэзия — вот что может дать выход моим страстям».
В 30-е годы прошлого века версификация была широко распространена в интеллектуальных кругах. Отец Бенджамина тоже писал стихи, и, по свидетельствам современников, неплохие. Но Дизраэли на этот раз связывал с поэзией грандиозные замыслы. Чувствуя в себе большие силы и способности, Бенджамин, по его собственному выражению, испытывал «непреодолимое желание создать нечто великое и долговечное». Он размечтался и вообразил, что может стать великим поэтом. При этом весьма честолюбивые мечты в области политики сохранились. Поэзия и политика неразрывно существовали в помыслах нашего героя.
Мысль возвеличить себя через поэзию посетила Дизраэли во время его путешествия. Он хорошо знал сочинения древних авторов, начиная с Гомера. И неудивительно, что, путешествуя «по равнинам Трои», он задумался о поэзии. Дизраэли огорчался при этом, что судьба явила его на свет в век, который отмечен «своей антипоэтичностью». Бенджамин думал, что «поэт всегда воплощает дух своего времени». Конечно, многие поэты в разные времена претендовали на это, но только истинные, действительно великие достигали этого.
Дизраэли хотел быть именно таким поэтом. Об этом говорит грандиозность его замысла: «Так, самый героический эпизод героического века породил „Илиаду“ — героическую эпическую поэму. Затем создание Римской империи вызвало к жизни „Энеиду“ — политическую эпическую поэму. Вслед за этим новая эпоха была отмечена „Божественной комедией“ — национальной эпической поэмой. Реформация и ее последствия привели к тому, что Мильтон создал религиозную эпическую поэму». Размышляя о том, что же судьба оставила на его долю, Дизраэли восклицает: «Разве революция во Франции менее важное событие, чем осада Трои? Разве Наполеон менее интересная личность, чем Ахилл? Мне осталась революционная эпическая поэма». Грандиозность темы — поэтическое воплощение Великой Французской революции и периода наполеоновской империи, за решение которой брался Бенджамин, готовя себя в один ряд с Гомером, Вергилием, Данте и Мильтоном, свидетельствует как о величии замысла, так и о его дерзости. Как видим, вера в собственную гениальность у Дизраэли была немалая.