— Надеюсь, вы не возражаете против чая?
— Чай — это прекрасно.
— Жена моя была кофейницей, но она умерла три года назад, а я никогда кофе не любил.
Он наполнил чашку и пододвинул ее ко мне, когда я сел по другую сторону стола. Повисло молчание. Он поднял чашку и сделал несколько глотков, ожидая.
— Вы здесь удобно устроились, — нарушил я молчание.
— Да, — согласился он. — Мне здесь хорошо. Одиноко, конечно. Знаете, самая большая слабость человеческого существа, профессор Стейси, в том, что всем нам кто-то нужен. — Он снова наполнил свою чашку. — Я провел на Джерси три года еще ребенком, и уже тогда очень полюбил это место.
— Что совсем нетрудно. — Я посмотрел на залив. — Здесь очень красиво.
— Я часто проводил здесь отпуск. К моменту выхода на пенсию, я был каноником собора в Винчестере. Наш единственный сын много лет назад уехал в Австралию, поэтому… — Он пожал плечами. — Джерси казался естественным выбором, поскольку еще много лет назад этот дом стал собственностью жены. Наследство после ее дяди.
— Повезло.
— Да. Особенно, учитывая здешнее жилищное право. — Он поставил чашку, вытащил трубку и стал ее набивать табаком из потертого кожаного кисета. — Ну, — сказал он живо, — теперь вы знаете обо мне все. Расскажите о себе и о друге Мартиньи.
— Вам о нем известно что-нибудь?
— Я вообще о нем никогда не слышал до того момента несколько дней назад, когда узнал от моего хорошего друга, доктора Дрейтон, об обстоятельствах, при которых было обнаружено тело, и что его отправляют сюда для погребения.
— Вам известны обстоятельства его гибели?
— Авария самолета в 1945 году.
— В январе 1945 года, если быть точным. Во время войны в британской военной авиации (R.A.F.)[1] существовало подразделение, именовавшееся Эскадрильей самолетов противника.[2] Они летали на захваченных самолетах противника, чтобы оценить их боевые характеристики и тому подобное.
— Понимаю.
— Гарри Мартиньи работал на Министерство экономической блокады.[3] В январе 1945 года он пропал при выполнении миссии военного наблюдателя во время полета на двухместном немецком учебном самолете Арадо 96, входившем в состав Эскадрильи. Всегда считалось, что самолет упал в море.
— Но?
— Две недели назад его обнаружили во время экскаваторных работ в одном болоте в Эссексе. Работы на строительной площадке были прекращены на то время, пока военные извлекали останки самолета.
— Мартиньи и пилот были внутри?
— То, что от них осталось. По ряду причин власти не распространяются об этом деле, поэтому новость просочилась ко мне только в прошлые выходные. Мне удалось поймать рейс, и в понедельник утром я прилетел в Лондон.
Он кивнул.
— Вы сказали, что работали над его биографией. Что в нем такого особенного? Как я уже говорил, я даже имени его никогда не слышал.
— Оно неизвестно широкой публике, — сказал я. — Но в академических кругах, в тридцатые годы… — Я пожал плечами. — Бертран Рассел считал его самым блестящим и передовым умом в своей области.
— Что это за область?
— Этика.
— Интересный предмет для изучения, — сказал каноник.
— Для зачарованного человека. Он родился в Бостоне. Его отец занимался морскими перевозками. Был богат, но не слишком. Его мать родилась в Нью-Йорке, но ее родители были немцами. Отец матери несколько лет преподавал в Колумбийском университете, а в 1925 возвратился в Германию в университет Дрездена в качестве профессора хирургии. — Я поднялся и подошел к окну, думая об этом и глядя на дождь. — Мартиньи окончил Гарвард, сделал докторскую диссертацию в Гейдельберге, удостоился стипендии Родса в Оксфорде, был избран членом совета Тринити-колледжа и профессором этики Кроксли, когда ему было всего тридцать восемь.
— Впечатляет, — согласился Кален.
Я повернулся к нему.
— Вы не понимаете. Это был человек, который все подвергал сомнению, опрокинул основы целой области знаний. Но с началом Второй мировой войны и после ее окончания о нем не было слышно. До самых этих дней.
— Не было слышно?
— Нет, известно, что он оставил Оксфорд. Работал сначала на Министерство обороны, потом на Министерство экономической блокады, как я уже вам рассказывал. Многие ученые это делали. Но трагедия заключалась в том, что он, казалось, полностью прекратил работу в своей области науки. Ни одной статьи, и книга, которую он писал в течение нескольких лет, осталась незаконченной. В Гарварде хранится рукопись, но ни единой строчки в ней не написано после сентября 1939 года.