— Уберите это! — приказал он.
Грейзер продолжал стоять, глядя на Мартиньи. Клейст, которому удалось подняться на ноги, сказал хрипло:
— Делай, что сказано, Эрнст.
Грейзер послушался, и Мартиньи продолжал:
— Хорошо. Вы, без сомнения, опозорили все, что символизирует Рейх. Об этом я поговорю с вашим командиром позже. Теперь уходите.
Грейзер попытался поддержать Клейста под руку, но тот оттолкнул его и пошел прочь через лес. Галлахер повернулся и крикнул Мари Вайбер:
— Иди, девочка. Иди в дом.
Она повернулась и побежала. Сара вынула платок и вытерла кровь с губ Галлахера.
— Никогда не думала, что Джерси и Ирландия являются такой смертельной смесью.
— Прекрасный день для узнавания. — Он сощурился на солнце, пробившееся сквозь кроны. — То ли еще будет. — Он усмехнулся и обратился к Мартиньи. — У вас нет с собой сигарет? По-видимому, свои я оставил дома.
11
Мартиньи и Сара проехали через Сент-Обин и дальше к Бел-Ройал, минуя на своем пути целый ряд укреплений и огневых точек. Хотя небо оставалось голубым, и ярко светило солнце, а горизонте, над фортом Елизаветы появилась темная завеса.
— Дождь, — сказала Сара. — Типичная весенняя погода для Джерси. Удивительное солнце, и неожиданно с залива налетает шквал с дождем, иногда всего на несколько минут.
— Здесь теплей, чем я ожидал, — заметил Мартиньи. — Как в Средиземноморье. — Он кивком указал на сад, мимо которого они проезжали. — Особенно, когда видишь эти пальмы. Такого я не ожидал.
Сара откинулась назад и закрыла глаза.
— На этом острове весной пахнет совершенно особенно, как нигде в мире. — Она открыла глаза и улыбнулась. — Это говорит та часть меня, что досталась мне от де Вилей. Безнадежно необъективная. Расскажи что-нибудь. Почему ты снял форму?
Мартиньи был в кожаном пальто, но под ним серый твидовый костюм с жилетом, белая рубашка и черный галстук.
— Тактика, — объяснил Мартиньи. — Стараньями Мюллера каждый, кто что-то значит, уже знает, что я здесь, и кто я. Мне нет необходимости быть в форме, если я этого не хочу. Офицеры СД, большинство времени ходят в гражданской одежде. Это усиливает нашу власть. Служит к устрашению.
— Ты сказал: нашу власть.
— Неужели?
— Правда. Ты пугаешь меня иногда, Гарри.
Он свернул на обочину и остановил Кубельваген.
— Давай пройдемся.
Мартиньи помог Саре выйти из машины, и они постояли, подождав, пока пройдет приближавшийся военный состав, потом перешли железную дорогу к береговой дамбе. Там были кафе, теперь все закрытые, возможно, с самого начала войны, и невдалеке огромный бункер.
Совершенной неожиданностью оказалась музыка. Двое молодых солдат сидели на дамбе с радиоприемником между ними. Внизу на песке играли дети, их матери сидели, прислонившись к дамбе, обратив лица к солнцу. Многие немецкие солдаты купались в море, среди них были две-три молодые женщины.
Мартиньи и Сара прислонились к дамбе.
— Неожиданно очень по-домашнему, правда? — Он дал ей сигарету.
Солдаты взглянули на них, привлеченные видом девушки, но тут же отвернулись, поймав мрачный взгляд Мартиньи.
— Да, — согласилась Сара. — Я не этого ожидала.
— Если ты присмотришься, то поймешь, что большинство солдат на пляже — мальчишки. Самому старшему не больше двадцати. Их трудно ненавидеть. Это проявляется, когда кто-то оказывается нацистом. Тогда понятно, с кем имеешь дело. Но обычный двадцатилетний немец в военной форме… — Он пожал плечами. — Это обычный двадцатилетний парень в военной форме.
— Во что ты веришь, Гарри? К чему стремишься? — Ее лицо стало напряженным, измученным.
— Как я тебе уже говорил однажды, я экзистенциалист. Черчилль любит повторять: бой каждый день. И это значит ликвидация нацизма, потому что он должен быть ликвидирован полностью. Личная философия Гитлера неприемлема с точки зрения любой гуманистической философии.
— Ну а после, когда это кончится? Что будет с тобой?
Он повернулся к морю, глаза черные, облокотился на дамбу.
— Когда я был молодым, я любил вокзалы, особенно ночью. Запах паровозного дыма, затихающие вдали гудки, платформы внутри огромных безлюдных викторианских дворцов, ожидание отправления куда-то, все равно куда. Я любил это и в то же время испытывал ужасную тревогу. Что-то связанное с возможностью сесть не в тот поезд. — Он повернулся к Саре. — Вот поезд тронулся, ты понимаешь, что ошибся, а выйти уже невозможно.
— В полночь вокзалы зловещи, — сказала она тихо. — Адресата нет у надежды.