Повернувшись к Ивану, она взглянула на него светлыми, чуть усталыми глазами, в которых светились голубоватые белки. Иван увидел ее руки, поправлявшие красивую городскую прическу, — крупные, красноватые и сильные руки с аккуратно обрезанными ногтями, и белую, просто сверкающую окантовку на воротничке и манжетах синего платья. Он отвел глаза, чтобы попутчица не смутилась от столь внимательного разглядывания.
— Вот я и говорю… Я всю жизнь на ферме, и дочки мои на ферме. Что ж, я не могла послать их в город учиться? Могла, да только если я не научу своих дочерей беречь и любить землю, кого же и в чем я смогу упрекнуть? И дети меня понимают, не сердятся, охотно делают свое дело.
— А я торфяник, — зачем-то сообщил толстяк.
Заглянул наконец в купе и четвертый попутчик, постоял минутку в дверях, потом тоже присел, присоединился к разговору, а Иван не отрываясь все время смотрел на руки женщины и ругал себя за то, что расстроил ее, и не отважился сказать, что его мать тоже крестьянка, потому что это выглядело бы самооправданием, попыткой доказать этой женщине правомерность своего существования и своих жизненных позиций, за которыми стоял пока только материнский труд, отвести от себя обвинение в дезертирстве, в бегстве. В душе у него объединились чувства вины за это бегство и убежденности, уверенности, что на том трудовом поле, на какое он направился, какое себе избрал, наверняка вырастет хороший урожай. И все же его упорно и неотступно преследовали слова этой женщины: хлеб на столе — это важнее всего.
Четвертый попутчик вынул из дорожной сумки пакет с салом, соленые огурцы.
— Угощайтесь, я думаю, пора поужинать. Разговоры разговорами, а хлеб, как вы сказали, главнее всего, так что прошу.
Он уже нарезал крупными сытными ломтями хлеб, на столе неожиданно, как и все остальное, возникла бутылка, и хватало приглашений от щедрого попутчика.
— Жена дала в дорогу, не подумайте, что контрабанда. Вон и лимонной шкуркой приправила, две недели настаивалось — попробуйте.
Он соорудил бутерброды и заставил-таки всех приняться за еду.
— Когда-нибудь, как окажемся снова вместе в пути, отблагодарим, — шутливо пообещала женщина. Видно, ей было непривычно и неловко есть чужой хлеб. — А то, знаете, приезжайте в гости, и там поглядим, чье угощенье вкусней.
Большой белый кожух Ивана покачивался в такт перестуку колес. Мать вытащила кожух из старого, тщательно хранимого сундука. «Бери, — сказала, — это твоего прадеда, а моего деда, он любил меня больше всех внуков, так, может, и тебя полюбил бы. Носи, Иванко, отбели, вычисти по-нынешнему и носи».
И все же он не стал ничего объяснять этой женщине, не стал оправдываться. Иван верил, что и его хлеб нужен людям, потому что если не верить — как же дальше жить?
Женщина выпила чарку, не отнекиваясь, спокойно, единым духом, и опрокинула ее, чтобы последние капли вытекли. Под ногами у них была земля — она была повсюду, и крестьянка, следуя древнему — еще, быть может, языческому — обычаю, стряхнула последнюю каплю напитка на землю.
— Да вы не думайте, — обратилась она к Ивану, — я против города ничего не имею, и он должен быть, раз уж он есть. Знаю, что не больно-то нам горожане помогут, не много наработают, если не научатся любить все это, если оно их не затронет, — она кивнула головой за окно, где во тьме земля катилась и катилась им навстречу. — А вы сами-то кто будете?
У Ивана отнялся язык, и он не мог сказать правду: артист. Скоморох, трепло, имитатор, бездельник — вот что она может подумать, а он пока что не успел еще свершить ничего такого, что дало б ему право самому убеждать ее, что она ошибается.
— Учитель. Учитель я, — ответил Иван и подумал, что ответ его не так уж далек от истины.
Репетиция прошла скверно, сюжет играют. Сюжет выразительный, острый, конфликт, на первый взгляд, лежит на поверхности, и поэтому кажется все просто и легко, но играть надо не сюжет, надо показать конфликт мировоззрения и характеров, трое ребят из джаз-ансамбля — что их объединяет? Внутреннего единства нет, их держит в ансамбле неустроенность и необходимость заработать копейку, а также и то, что каждый из них представляется себе несправедливо обиженным и жаждет мести. Но кому они будут мстить? При всем том они вовсе не друзья, ну нисколечки. Андрюс стремится верховодить, Лукас равнодушно соглашается на это, Юлюс делает над, будто и он согласен. Как ни странно, их объединяет еще… любовь. Эта девочка, Беатриче, это их тяга — тяга к чему? К чистоте? Неосознанная тяга замаранной души к святости? Нет, не то, не так просто нащупать тот пульс, найти самое существенное, а ведь думал: слышу каждую ноту, черт побери! Постой-ка, их же прежде всего свел воедино черт! В этом и заключается трагикомизм? Но как органично соединить комическое с трагическим?