Он распознал, ощутил наибольшую слабость произведения. Трое, как говорится, положительных героев, которые должны были, по авторскому замыслу, стать антиподами джазистов, выглядели слабыми, мелковатыми, условно марионеточными, они не могли спасти Бету. Им недоставало крови, мяса, элементарной телесности и духовности. Как бы эти бестелесные, бесплотные существа (или даже идеи) ни уговаривали Бету покинуть джаз, как бы ни убеждали ее в никчемности и подлости тех, других, девушка не соглашалась с ними: ей нужны были те, кому она стремилась помочь, кого хотела спасти от зла. Даже окончательно убедясь в том, что они подлые, никчемные, злые, Бета знала, что они все-таки живут, и думала, что нужна им, а те, чистенькие, аккуратные, и сладенько-честные, и добрые, пусть обходятся без нее, пусть сами с собой управляются. Один из них влюбился в нее? Но ведь эта его любовь выглядит такой бесплотной!
В спектакле должен присутствовать еще один человек, для которого многое зависит от Бетиного счастья, покоя, а главное — от ее победы. Конечно, это он, Иван Марковский, режиссер, — а кто ж еще? Он мечтал до предела вознести над никчемностью, плюгавостью распущенных джазистов добро, которое хранила в себе Беатриче. Но исполнить свой замысел он мог только через актрису, только через нее.
Вот, к примеру, Андрюс. При всей своей устремленности к поступкам, без размышлений, без пустого философствования, при всей своей внешней силе на самом деле слабенький, мизерный негодяй. Слабость он скрывает за похвальбой, за угрозами, сам же все время боится. Мстительный.
Но самый опасный из всех троих Юлюс. Коварный, хищный, он все прекрасно понимает, он просто умеет из всех жизненных ситуаций выбрать самую выгодную для себя. Он и правда совсем неизлечим, потому что все отлично сознает, анализирует и с холодным равнодушием поддерживает Андрюса.
Лукас достаточно искренен. Безвольный, он не в силах противостоять Андрюсу и Юлюсу. Не в силах отойти, поискать другой, лучший путь. Не видит выхода из одиночества, хватается как за соломинку за все, что попадается под руку.
Ну а те трое позитивных, те трое ангелов? Может быть, это всего лишь слабенький отблеск их собственных лучших «я», мысленно представимых «я», которые изменились к худшему? Может быть, так и следует решать спектакль?
Беатриче идет к отцу Андрюса, чтобы убедиться: Андрюс все выдумал, возвел поклеп на самого себя, он не мог совершить преступление, она знает за ним все самое худшее, но — убийство? Толкает ее на этот визит еще и любопытство, чисто детское любопытство: а каков он, дом моего Андрюса, каков его отец? Все время надо помнить, что автор не случайно обозначил жанр: трагикомедия. У Грушаса здесь все на парадоксах. Джазисты презирают девушку — а в то же время неспособны существовать без нее. Бета любит Андрюса, понимает его друзей — а вынуждена уйти от них. Трое честных и в общем хороших парней, к которым Бета совершенно равнодушна, стремятся спасти девушку от джаза и беды, но им недостает для этого мужества и мудрости. Словом — трагикомедия. Трагедию следует играть радостно, как говорит Гордон Крэг. К черту, а что я сам говорю? Я сам говорю: не сомневается только дурак, но слишком долго колеблется трус.
То ли из-за тусклого освещения, при котором лица казались нечеткими, расплывались, словно Иван смотрел на всех через затуманенное, забрызганное дождем окно; а быть может, в этом повинен был и самый вид пивнушки, где горьковато пахло пивом, слегка — сыростью и «крамольным» дымом сигарет; то ли, наконец, у самого Ивана было такое настроение, но ему показалось, что вроде бы где-то здесь, рядом с ним, совершаются дела, похожие на те, о которых он намеревался поведать со сцены; может быть, кто-нибудь из этих юных любителей пива, стоявших неподалеку у высоких деревянных столиков, таил зло и был исполнен цинизма, глухой злости, но который же из них Андрюс, Юлюс, Лукас? Кого из них надо немедленно схватить за руку, сжать ее, чтоб ему стало больно, и не отпустить, удержать, — кого из них?
На улице напротив окна Иван заметил стройные женские ноги в красивых невысоких, чуть выше щиколотки, сапожках. Тонкие каблуки нервно переступали, топтали сероватый, грязный снег, а сами оставались чистыми, незатронутыми, на них не было ни одной капельки талого снега. В конце концов, Иван мог этого и не заметить, но ему представлялось так. Хозяйка сапог, видно, ждала кого-то, но почему именно здесь, в такую сырую погоду, и — кого? Ивану показалось, что он ведет себя недозволенно, даже, быть может, дурно, подглядывая за этой женщиной, сам невидимый, словно со дна колодца, куда спустился по своей воле, чтобы в таком необычном ракурсе наблюдать мир; все в этом мире перепуталось, сместилось, перемешалось — жизненные наблюдения и факты, фразы, услышанные на лету, и собственные ощущения, и мысли, и реплики из трагикомедии, которую он чуть не всю знал наизусть; где была действительность, а где ее литературное отображение, да и было ли оно вообще отображением? А может, тоже частицей бытия? Созданное человеческим воображением, очерченное словом — все это могло материализоваться, стать абсолютной жизненной правдой. Иван сам побуждал героев воображаемых, описанных словами, к материализации, он — режиссер, — мог оживить их, а мог и лишить жизни, крови, сердцебиения, мог оставить одну лишь видимость существования на сцене, где слова порой становятся обескровленными, сухими, мертвыми, — здесь все зависело не только от него, но и от актеров. Бывали минуты, когда герои пьесы Грушаса казались более понятными и реальными, чем те парни и девушки, которые дышали с ним одним воздухом, ходили по тем же улицам, покупали и ели тот же хлеб, видели вокруг тот же мир, — Ивана в такие моменты волновали не они, а те, другие, нереальные, созданные только воображением; казалось, тех, воображаемых, он знал намного лучше. Потом это проходило, но где же границы между одним и другим? За окном женские ноги в сапожках все еще нервно вытанцовывали, отбивали какой-то странный ритм; кто-то толкнул Ивана локтем, кто-то другой поспешным стариковским шагом протопал мимо, — видно, здесь были свои завсегдатаи, между ними сложились определенные отношения с бесчисленными оттенками, вариациями. Не допив пива, оставив в большой тяжелой кружке остаток совсем невкусного напитка, Иван стремительно выбежал на улицу. Ему хотелось увидеть женщину в красивых сапожках, разглядеть ее лицо, глаза, фигуру. Она должна была быть красивой, только красавицы ждут кого-то с таким нервным, одновременно беспечным и властным нетерпением. Но женщины уже не было — ушла.