Черт побери, а как славно было бы не руководить, а только служить мальчиком на побегушках, к примеру, у Курбаса, смотреть прямо в его вдохновенное лицо, в эти безумные и добрые глаза, слушать с разинутым ртом его замечания на репетициях. «Послушай, малыш, найди внутренний ритм образа, — пусть сказал бы он мне, — найди, ощути и в нем действуй, понимаешь?» А еще недурно было бы странствовать с капеллой Стеценко, и пусть бы Павло Григорович — сиречь Тычина — диктовал мне свои записки, а я бы старательно выводил каллиграфически: «Спим на полу, расстелив какую-то сорочку», «Какой узор, какой прекрасный орнамент, и наивные женские голоса…» — или еще что-нибудь другое, что бы он ни сказал; и хорошо было бы пригласить Грушаса на премьеру, — как жаль, что я не отважился зайти к нему в Шауляе, не расспросил о его селе, о том поэте, который жил там и учил маленького Грушаса грамоте и аккомпанировал на мандолине пению. Надо не забыть: в первой картине рояль без деки, парни приносят трубу, барабан и гитару, еще там должно быть кресло-качалка — и ни одной лишней детали, ни одной! Эта девчонка совершенно выбила меня из колеи, но, может быть, это к лучшему, думай, ищи выход, никто за тебя не…
— Послушайте, да что вы бродите как неприкаянный, я же вам дала слово…
Олександра Ивановна стояла перед ним — все еще неразгримированная, спектакль еще не кончился. Иван как-то не очень ориентировался во времени. Актриса смотрела на него чуть насмешливо и вместе с тем вроде бы жалела его; этого уже нельзя было стерпеть, и он собрался сказать что-то, но она его опередила:
— Знаете что, приходите сегодня вечером ко мне, обязательно, там все решим. Я думаю, вы не проиграете.
— Конечно, не проиграю, — вместо благодарности заверил Иван.
4
Ну вот, сейчас, сейчас. Сейчас начнется. Еще немного — и все примутся говорить друг другу правду.
Предчувствие в таких случаях до сих пор никогда не подводило Наталю. Привкус этого момента она ощущала на губах, как крепость коктейля. Она целый вечер отказывалась пить, а тут взяла да и попробовала. Сквозь тоненькую пластиковую соломинку она втягивала сладковатый напиток и ощущала, как пьянеет — от густого коктейля, от предчувствия интересной ситуации, от возникших вокруг разговоров; и хотя сама она ни с кем еще и словечком не обменялась, но мысленно успевала отреагировать на каждую услышанную фразу и соответственно оценить ее.
С детства привыкшая к таким «вечерам», которые не раз длились до рассвета, Наталя знала, что всегда наступает момент, когда люди ощущают неодолимую потребность сейчас же сказать в лицо друг другу правду, более того — жечь правдой, как крапивой. Надо только, чтобы настроение раскалилось добела, достигло кульминации, чтобы уже никто ни с кем не считался, чтобы каждому хотелось быть на виду, выступать в роли судьи и, привлекая к себе внимание, стать героем-правдолюбом, говорящим правду и сражающимся за нее. Конечно, для этого должны сойтись давние знакомые, с общими житейскими интересами, даже в какой-то мере зависящие друг от друга, либо истинные друзья.
Изредка отец, если ему очень уж приспичит, для собственного удовольствия ускорял наступление этих минут откровенности. Спровоцирует, бывало, лукавым замечанием, намеком, а кто-то и подхватит неосторожно, в пылу или в азарте, отцовский намек — и пошло, пошло, поехало! — крохотное словечко обрастает тысячами других, даже давно позабытое становится началом нескончаемых дискуссий, споров, которые иногда закапчивались яростной ссорой на долгие месяцы либо светлым примирением во взаимопонимании и благородном всепрощении где-нибудь уже на рассвете, когда Наталя сладко спала, свернувшись клубком в огромном старом кресле, накрытом вытертым, сложенным вдвое шерстяным тканым одеялом. Ох это старое кресло в их огромной комнате, разгороженной на две половины высоким, чуть не под самый потолок стеллажом из грубоватых, собственными руками вытесанных книжных полок! Да и вся та старая, впоследствии размененная на две квартира, которую Наталя еще совсем малышкой прозвала «нищенским царством»… Там ничто и никогда не занимало своего постоянного места, но зато можно было найти что угодно — от обломка аутентичной древнегреческой амфоры до деталей самого современного автомобиля, хотя самой машины у них никогда не было. Там ничему не придавали значения, никогда не вскрикивали и не сжимали трагически губы, если разбивалась тарелка из фамильного сервиза, а в то же время казалось, что этих тарелок становится все больше; там беззаботно раздавали книги, представлявшие немалую библиографическую редкость, и осторожно ставили на полку, рядом с раритетом, потрепанную и зачитанную детскую книжку Натали. Знакомые забывали у них перчатки, портфели, забегали на минутку оставить какой-нибудь пакет, а потом так долго не приходили за ним, что никто уже и не помнил, чей он. В этом безграничном пренебрежении и равнодушии к вещам и таком же безграничном, почти неутолимом интересе ко всему необычному не было ни малейшей позы или притворства. Скорее это было некое гипертрофированное стремление к независимости от вещей, хотя такого количества собранных в одной комнате предметов самого разнообразного качества и характера Наталя не видела потом никогда и нигде.