У них в доме постоянно бывали, столовались и ночевали какие-то люди, и когда собиралась большая компания, мама готовила фирменные ленивые вареники — настоящие они с отцом ходили есть к выдуманной «тетке Ганне». К ленивым жарились большие шкварки с румяным луком, лук никогда не подгорал; если уж мама вдруг проникалась желанием покухарничать, это удавалось ей на славу, — может быть, потому, что такое желание возникало крайне редко.
Наталю никто никогда не наставлял, что маленькому ребенку не полагается постоянно находиться среди взрослых. Сколько она себя помнила — девочка ела, учила уроки, спала, читала книги, играла с подружками под несмолкающий аккомпанемент разговоров, музыки, сигарет и споров; ее не расспрашивали, куда идет и откуда вернулась, кем работают родители ее друзей и как эти друзья учатся в школе; не отлучали от общества взрослых, не докучали морализаторством, да и она не надоедала, не добивалась внимания к себе старших и не читала «на бис» собственные стишки. Родители никогда не демонстрировали талантов своего ребенка, — впрочем, они и не усматривали их у него, — единственный талант, который признавала мать, — это дар живописца, а его у Натали не было и в помине. Отец по этому поводу даже радовался. «Хоть один нормальный человек в семье», — хвастался он иногда.
Взрослым никогда и в голову не приходило, что эта маленькая девочка надо или не надо, а всегда в курсе всевозможнейших их дел, хлопот и отношений. Ее присутствие стало для всех таким привычным, что при девочке велись какие угодно разговоры, и удивительно было, что она никому и никогда не пересказывала услышанное, не пользовалась для собственной выгоды своей информированностью — а ведь могла же стать и лукавым подслушивателем.
Стол у Олександры Ивановны роскошный, с крохотными бутербродами, паштетами, свежими помидорами среди зимы. Метелица с гитарой уже и петь принялся.
Изо всех углов комнаты словно бы отзывается эхо — потихоньку все подхватывают лукавые коломыйки, где ничего не названо и все четко очерчено до рафинированной утонченности содержания.
Маркуша, несомненно, голодный как волк, не посягает, однако, на нетронутость артистически выложенных на подносе бутербродов, он лишь понемногу отпивает вино из хрустальной рюмки, которая в его большой ладони кажется совсем хрупкой.
Воспоминания стоят клубком в горле. Или это тягучий коктейль с кружочком лимона на дне?
Из всех отцовских и материнских друзей Наталя больше всех любила театрального художника Тернюка. Широкоплечий, высоченный, он даже у них в комнате достигал, казалось, головой потолка. Темные очки скрывали от людей теплую доброту его серо-зеленых глаз под заросшими бровями, зато он мог смотреть на мир вплотную, как на собственную ладонь. Старая кожаная сумка, которую Тернюк носил с собой, всегда была набита свежими огурцами, яблоками, иногда облепленными крошками табака и хлеба, и для Натали с тех пор запах зеленых огурцов и яблок непременно связывается с запахом растертого табака. Яблоками дядя Тёрн угощал всех вокруг, а старательнее всего — Наталю, и, собственно, это он всегда уговаривал ее устроиться в кресле и спать, когда видел, что малышка совсем устала. Сперва ей в этом кресле спалось уютно и удобно, а потом чем больше она подрастала и вытягивалась, как будто нагоняя ростом и папу, и дядю Тёрна (долговязая будет девка, — кривилась мать), тем менее уютным становилось кресло, но Наталя не изменяла своей привязанности и укладывалась только там. «Это мое щенячье место», — упиралась она, а дядя Тёрн укрывал ее своим необъятно широким плащом, который носил на протяжении всей зимы и весны, именуя его хламидой. Здоровались и прощались они всегда за руку: дядя Тёрн вполне серьезно уверял, что прикосновение к Наталкиной ладошке приносит ему удачу, и без этого никогда не брался за новую работу. Рука у Тернюка была большая, теплая. Наталя чувствовала в ней надежность, и уверенность, и возможность долгой защиты. Тёрн был ее настоящей детской любовью, и это была самая прекрасная и единственная любовь. «Когда ты вырастешь, я буду просить твоей руки и сердца», — серьезно обещал ей Тернюк.