Однажды Натале захотелось во что бы то ни стало добыть ежа, и первым узнал об этом Тёрн. Он воспринял сообщение с уважением и, обведя взором все, что было у них в комнате, с готовностью подтвердил: ты права, малышка, тебе тут не хватает только ежа, и я его для тебя из-под земли раздобуду, не сомневайся. Наталя усомнилась лишь в одном: как это — из-под земли? — ведь ежи не живут под землей. А через несколько дней Тёрн пришел и выпустил из сумки ежа: видишь, Алька (так называли ее в детстве все), я железный, надежный человек, и потому только мне одному ты отдашь руку и сердце, достигнув соответствующего возраста. Она готова была отдать ему руку и сердце, не дожидаясь этого «соответствующего возраста», ведь ежик-то был настоящий, колючий и свертывался в клубок. «Тёрник, да где ж ты его взял? — неистово восхищалась Наталя. — Скажи, ты куда-нибудь за ним ездил? Ты его украл?» — «Клянусь богом и тобой, Алька, — не ездил и не крал. Я шел по улице, ясным днем по улице и думал о том, что обещал достать тебе ежа, и ты же знаешь, как я верю в приметы и во всякие другие прекрасные вещи, — вот я и задумал, что, если раздобуду тебе ежа, мне поручат оформление «Гамлета». — «Тёрн, где ж ты его нашел?» — «Говорю тебе, детонька: я шел по улице, озаренной солнцем, ехали машины, на улице была тьма-тьмущая народу, но только я один увидел, что по тротуару прогуливается вот такой славный ежик». — «Здорово ты завираешься, по улице не ходят ежи». — «Я не вру, Алька: он шел по улице прямо ко мне в руки, по центральной улице в Старом городе, я положил его в сумку — он не противился — и пошел в театр. А там мне сказали, что «Гамлета» обязательно будет оформлять Тернюк, если, конечно, в репертуар войдет эта пьеса. Видишь, я недаром верил, что ты приносишь мне удачу».
Тернюк давно уехал, а еж еще до того пропал, затерялся где-то среди несусветного бедлама в их огромной комнате, а может, кто-нибудь по ошибке сунул его в свою сумку, возвращаясь на рассвете домой, — что там значили ежовые колючки по сравнению со стрелами слов в спорах об искусстве и жизни…
Когда они разменивали квартиру на две, Наталя взяла с собой картоны с работами дяди Олексы Тернюка. На всех рисунках была она, Наталя; и хотя набралось этих рисунков без числа, все знакомые художники считали своей обязанностью писать маленькую Альку — фотографий у нее не было: только написанные художниками портреты, — и среди всех лучшими казались ей портреты дяди Тёрна… И за это она хоть сегодня отдаст ему руку и сердце, если он снова появится со своей кожаной сумкой и в темных очках.
Наклонив коротко остриженную голову, Маркуша говорил что-то Коташке — Ирине Котовченко; та слушала, однако ее ласковый, полумечтательный-полусонный взор бродил по лицам, по бутылкам с напитками, по книжным полкам и по серо-желтым макраме — непривычным, только что продиктованным модой нашивкам из плетеного шнурка на стенах комнаты. Маркуша старательно ловил этот Коташкин взгляд и пытался вернуть его к себе. Один лишь лаз он встретился глазами с Наталей — и сразу помрачнел, бесчисленные родинки на его лице показались еще темнее. Галько старательно развлекал некую почтенного возраста даму с золотым браслетом на руке, — должно быть, ему было выгодно развлекать эту даму, без выгоды он поленился бы.
Олександра Ивановна — настоящее чудо, хорошая актриса, кажется, и человек тоже неплохой, умница, даже и не пыталась уговаривать Наталю оставаться в театре, а просто взяла и пригласила к себе после спектакля — они играли сотое представление «Оптимального варианта» местного драматурга Игоря Крупко, и по этому поводу собрались у Олександры Ивановны — просто так, поговорить о жизни и об искусстве. Драматурга, правда, не было — уехал куда-то, — и рассуждали об искусстве без него.
Наталя немного удивилась — зачем ее пригласили сюда? В «Оптимальном варианте» она занята не была. А здесь присутствовали какие-то совсем незнакомые люди — что ей с ними делать? Паноптикум. Старички и старушки. А Маркуша с Метелицей и этим индюком-всезнайкой Галько отлично вписываются в компанию. Девулька Котовченко закинула ножку на ножку, демонстрирует вместе французские колготки и свои стройные голени, курит сигаретку, а завтра будет жалобно сетовать: ах, зачем я сигарету курила, голос-то сел. Гляди-ка, а Маркуша вроде ухлестывает за ней, ну что ж, в конце концов барышня и правда недурненькая, ничего не скажешь, надо быть справедливой и отдать ей должное. И таки отдают, все отдают, не один Маркуша. Вот только ни за душой, ни в головке ни на копеечку ничего нет. Великое искусство — не про нее. А хочется, господи, как хочется, правда, Коташка? Отведать, причаститься, хоть дотронуться. Попробовать. И что — думаешь, одной тебе? Думаешь, меня не тянет к великому искусству? Знать бы только, как его достичь! Знай я это — разве ушла бы из театра? В том-то и беда, что никто этого ни показать не может, ни объяснить, ни в душу тебе вложить, с этим надо родиться. По крайней мере, таково мое убеждение. Не дано тебе это — ну и не берись. Это ж такая простейшая истина, Наталя слышала ее еще в детстве от отца и Тернюка и усвоила сразу, а потом, к сожалению, подзабыла. Но вот сейчас она снова всплыла в памяти. Своевременно всплыла. Стоило споткнуться на настоящей роли, когда надо выложиться без остатка, до лимонного кружочка на донышке, — и вдруг замечаешь, что выкладывать-то нечего; хорошо еще, что отважишься признаться в этом — по крайней мере самой себе.