— У меня? — пожал плечами Галько, потому что Наталя смотрела прямо ему в глаза, когда говорила все это. — Тебя не устраивает наш театр? Поищи себе другой, только и всего. Поезжай хоть в Паневежис, к Мильтинису, вот только возьмут ли тебя туда — об этом ты думала?
— Думала, думала! Как же не думать? Прежде чем подать заявление, я все обдумала, повсюду письма и фотографии разослала — где-нибудь уж примут!
— Э-э, Наталя, ты ж нас разыгрываешь. Маленький спектакль решила сыграть, да? — спросил Метелица, отложив гитару. — Хоть маленький, да свой.
— Выговариваешь всем — и мне тоже, но я же не изменила, осталась в театре, а ты собираешься — уж извини — изменить.
— Неправда, Олександра Ивановна, я еще присяги не давала, в монашки не постриглась, так какая же это измена? И кто вам сказал, что не будет большей изменой остаться? Откуда вы знаете, что я что-то могу, умею, принадлежу этому театру? Я обыкновенная маленькая бездарь, просто случается, что на пути таких вот бездарей станет кто-то, зажжет, заставит поверить, а потом — хоп! — и пропал, исчез, а ты осталась наедине с погасшим очагом.
— Театр — погасший очаг?
— Да нет, вы не сможете меня понять, это мое частное дело, и все. Ну останусь, ну доиграю сезон, а что дальше? Когда снова появится такой вот Марковский и притащит с собой такую пьесу да еще добьется у директора разрешения поставить ее? А я не хочу играть однодневных героинь, рожденных однодневными драматургами.
— А что это такое — однодневная драматургия? — поинтересовалась Коташка.
— Не знаю, товарищ Верховец — мастер в терминологии, это ее открытие, по-моему, спросите у нее, — сердито ответил Маркуша, к которому был обращен вопрос.
Метелица снова мучил гитару. Галько иронически прислушивался, не забывая при этом опрокинуть бокал. Артемида пудрила нос, не считая необходимым выйти для этого в коридор, к большому зеркалу. Композитор, только что вернувшийся в комнату с балкона — он выходил туда покурить, — чуть недопонимая, поправлял пенсне. Интеллигентный инженер выглядел лишним. Он было собрался пригласить Наталю на танец, но понимал, что из этого, очевидно, ничего не получится.
— Мне кажется, современное искусство нужно лишь постольку, поскольку оно дает нам информацию… — не совсем кстати проговорил он и по-детски покраснел.
— Искусство может и должно нести только художественную информацию, — снова почему-то рассердился Маркуша.
Инженер обрадовался его реакции:
— Но вы же этим сужаете роль искусства, если говорите лишь о художественной информации!
— На все другие случаи информационного голода есть масса учебников, справочников и словарей, — сказал Маркуша, задев за стул.
На мгновение все замолчали, только Метелица тихонечко бренчал на гитаре, и стало слышно, как где-то над головой, этажом выше, плачет грудной ребенок.
Тут-то и наступил момент, когда следует говорить правду. Прекрасная пауза, требовавшая своего разрешения. Но кто воспользуется ею? Олександра Ивановна — хозяйка дома, ей неудобно. Интеллигентный инженер — впервые в чужом доме, да и что он знает об их правде? Галько правда вовсе ни к чему. Метелица мог бы сказать, но ему мешает гитара. Артемида не совсем понимает, о чем речь, Маркуша… Маркуша — пришелец, случайно здесь проросший, как орех-самородок, ему что — поставит спектакль, заработает свой диплом, заставит всех поверить в него — на этот единственный раз, а то не будет спектакля, — а потом поминай как звали, а спектакль потихоньку, без хозяина, без дирижера начнет разлезаться по швам, расшатываться и умирать, и в душе тоже что-то будет умирать, умирать… Ведь бывает же, и нередко: вспыхнет надежда, в режиссера поверишь, в огонь и воду готов будешь за ним идти, и не потому, что он твой единомышленник, а потому, что заставил тебя стать своим единомышленником. В роль поверишь, и автору, и партнерам, а спектакль пойдет раз двадцать — и хиреют потом декорации в «карманах» за кулисами, пока их не спишут, не растащат на другие спектакли, чтобы подешевле обошлась постановка, и в памяти мертво будет лежать текст роли.
Здесь никто не хочет правды. Все устали. И ночь на дворе.
— Ну, мне пора собираться… Только всей правды я не сказала… И не скажу.
«Наталя, крапива злая, что же ты из всего посмешище творишь, из всех строишь виноватых! — говорил Тёрн. — Сама-то хоть знаешь, какой тебе правды захотелось, что ты хочешь услыхать?»
Отодвинув столик с бокалами и бутылками, Наталя выбежала из комнаты, торопливо накинула куртку, взяла берет, сумочку — шарфа среди чужой одежды так и не нашла — и, никого и ничего не слыша, выскочила на лестницу.