Нащупав на стене выключатель, Наталя дважды щелкнула, но свет не зажегся.
— Должно быть, лампочка перегорела, — равнодушно и так же тихо, как и перед тем, сказала она. — Заходите, Иван. Заходите, раз уж добрались сюда. Обратной дороги все равно не найдете. Разве что хлебные крошки рассыпали по пути. Признайтесь — утащили со стола краюшку?
Гость наобум шагнул из тьмы во тьму, едва различая очертания комнаты, которая показалась ему очень маленькой и заставленной множеством каких-то непонятных вещей. Что-то, задетое его ногой, подвинулось, зашуршало, стукнуло.
— Стойте на месте, не шевелитесь. — Наталя тихо, мягко засмеялась. — Еще шаг — и кто знает, не обрушится ли на вас потолок. Я сейчас, потерпите.
Отступив от Ивана еще глубже во тьму, она что-то там с шорохом переставляла, искала, и наконец внизу, почти над самым полом, вспыхнул алый свет. Темнота вокруг еще больше сгустилась, стала непроницаемой.
— Не бойтесь, это огонь не из пекла. Всего лишь электрокамин. Сейчас появится свечка, вот только найду.
Робкий мерцающий светлячок обозначил крохотное пространство вокруг.
Наталя подняла свечку вверх, чуть прикрыв ее пальцами. Свет пробивался сквозь них. Ивану показалось, что светится сама ладонь Натали. Озябшая ночью, девушка грелась у огонька.
Иван огляделся и понял, что попал в мастерскую художника.
— Ваша мастерская?
— Верно, думаете, что я вломилась в чужое жилище да еще и вас втянула в историю? После того, что я там наговорила, от меня всего можно ожидать, ведь так? Но я вас с собой не звала, вы же сами…
— Навязался?
— Садитесь на топчан, располагайтесь, как вам удобней. Только ногами не болтайте — все сдвинется с места… А мое убежище вот здесь.
И она уселась поглубже в большое кресло, привычно подобрав ноги. Свечку пристроила на маленьком столике, капнув парафином прямо на столешницу. В призрачном полусвете Иван осматривал мастерскую. Бесчисленные картины уставились на него, только некоторые отвернулись лицом к стенам. Повсюду были разбросаны листы бумаги, стоял мольберт с натянутым на подрамник полотном. Цвета сливались в цельное темноватое марево, в котором трудно было что-нибудь различить, и потому сама мастерская тоже таила в себе что-то не совсем реальное.
— Снимите кожух, здесь сейчас станет душно.
Голос девушки тоже стал призрачным, тусклым, совсем другим, чем тот резковатый, злой, который час назад так поразил Марковского; кожух он снял, как всегда, неуклюже, зацепив при этом книги в изголовье топчана, и Наталя снова засмеялась, словно желала спастись смехом от неловкости всей ситуации.
После разговора у Олександры Ивановны возвращаться домой она была просто не в силах, не в силах была видеть материнское заспанное лицо, накрученные на волосы малюсенькие бигуди, следы крема на обмякших щеках. Не было сил, задыхаясь от запаха погрузившейся в сон постели, что-то говорить, отвечать на мамины вопросы. Одиночество тоже не обещало утешения, и, по правде говоря, Маркуша и был именно тем единственным человеком, которого Наталя могла слушать или просто видеть рядом с собой. Объяснить это она бы не сумела — просто так все было. Пока они шли через город, она не раздумывала, как будет выглядеть их приход в мастерскую матери, шла туда как в единственное пристанище, где могла укрыться от людей, от ночи и даже от самой себя.
Закурив сигарету, она стряхивала пепел прямо на пол небрежным быстрым жестом и таким же жестом сняла нагар со свечки, отлепила парафин, капавший от огонька вниз, и принялась мять его в пальцах. Пальцы ее казались нервными, как и ее смех.
— Выпить здесь нечего. Хозяин непьющий, — сказала она с сожалением. — Гости сюда всегда со своим забредают.
— Простите, что зашел с пустыми руками. Правда, вроде бы посчастливилось — хозяина не застал.
— А хотели бы познакомиться?
— Отчего бы и нет.
— Не посчастливилось — хозяин в отъезде, — она подняла взор на Ивана, и хотя он не мог разглядеть как следует выражение ее глаз, но почувствовал, что смотрит девушка пристально, внимательно, надеясь увидеть значительно больше, чем видела до сих пор. — Ужасно я там вела себя, правда? Да вы-то, может, и не заметили — так ухаживали за Катрусей. Славная девушка.
Говорилось это равнодушно, без тени зависти, так, как говорят, когда человек хочет заполнить время или пустоту между собой и собеседником, и Марковскому это почему-то стало неприятно. Понятнее было бы, если б она чисто по-женски провоцировала его, вызывая на разговор о Котовченко, но на это он — как ни странно — не уловил и намека.