А ведь, собственно, он и был частично причиной того, что произошло, ведь это он просил Олександру Ивановну поговорить с Наталкой и, для того чтобы как можно скорей узнать, чем закончится беседа, сам пошел туда. Коташкины прелести вовсе не заслонили Наталю, он только за ней весь вечер и наблюдал. Внезапная и горькая отчужденность ее, неумелая попытка завязать контакт с незнакомым инженером, с которым она перекинулась всего несколькими словами, и под конец вспышка злости в разговоре с хозяйкой дома — все это открывало в девушке новые черты, каких он до сих пор не замечал и которые частично объясняли ему причину ее решения уйти из театра.
— Да. Очень славная девушка.
Оба замолчали, словно двинулись навстречу друг другу по шаткому мостику над пропастью, где каждый миг можно оступиться. Для Ивана она сейчас перестала быть актрисой Наталей Верховец, от которой в значительной степени зависела судьба его диплома, а следовательно, и начало, так сказать, режиссерской карьеры, Наталя вдруг превратилась в незнакомую девицу, которая, кто знает по какой причине, привела Ивана среди ночи в чужую мастерскую, где сама выглядела хозяйкой. Вся алогичность ее поступков в этот вечер имела, стало быть, свою внутреннюю закономерность, хоть и не могла не удивлять. Только теперь Иван осознал неприятную двусмысленность своего появления в мастерской и воспылал желанием во что бы то ни стало избавиться от этой двусмысленности, как от силой надетого чужого платья.
Проще всего было вежливо попрощаться и уйти, однако он должен был признаться себе, что как раз этого делать не хочет, потому что ему впервые за все время пребывания в этом городе стало тепло здесь, среди этого непривычного нагромождения картин, рядом с этой своенравной, колючей и не слишком приветливой девушкой, чей теплый и мягкий взгляд то резко контрастировал с неприязнью в голосе, то сам становился резким и терпким.
— Сколько вам лет? — неожиданно поинтересовалась Наталя.
— Двадцать семь, — ответил Иван, удивившись вопросу и тому, что, отвечая, бросил мимолетный взгляд на прожитые года. Года позади. Мало? Много? — Мало? Много? — спросил он вслух.
— Нормально.
Мало, чтобы делать окончательные выводы, но вполне достаточно, чтобы порядком разобраться в себе и в мире. И даже кое-что сделать. Интересно, почему же тогда она, Наталя, так рано — всего в двадцать — вынесла себе окончательный приговор? Какие у ней были основания? Он подумал о том, сколько надо времени, чтобы стать самим собой, и сколько потом — чтобы самим собой остаться?
Тёрн в возрасте Ивана так много успел. Ему было столько же, разве на год-два больше, а каким древним казался он ей тогда, ну просто как господь бог, древним, и мудрым, и вечным.
Это ведь Тёрн виноват, что так вошел в ее жизнь театр и что ей теперь не отступиться, не избавиться от него, — дело ведь не в том, будет ли она там работать. Театр останется в крови, и ей всегда будет хотеться играть Джульетту в милом дворике Старого города. Нет, Тёрн не уговаривал ее идти, вопреки материнской воле и желанию, ни в университет и ни в медицинский, ни в театральную студию. Тёрна в ту пору и близко не было — при чем же тут он?
Марковский повернул к себе ближайшее полотно. По нему скользили мерцающие, дрожащие тени, цветы казались подвижными, темные пятна искажали цвет, и картина ничего не сказала ему.
— Скоро рассвет — успеете посмотреть, — чуть насмешливо проговорила Наталя, и эту насмешку он отнес на свой счет.
На самом-то деле до рассвета было еще далеко. За окнами чужой, незнакомой и потому не слишком приятной мастерской существовала некая реальность, так же неприемлемая сейчас для прочтения, как эта картина под рукой. Иван встал и начал медленно пробираться к окну.
В лицо глянула темнота, кое-где скрашенная желтоватыми пятнами освещенных окон. У кого-то и в этот час горел свет. Эти высоко висящие светлые квадраты существовали словно сами по себе, очертания домов сливались с ночью. Чуть поодаль, почти вровень с самым высоким светлым квадратом, серебристо поблескивал рожок луны.
И все же рассвет приближался, издалека, осторожно, едва заметно. На столике догорала свеча, а в кресле сидела девушка, от которой ему очень не хотелось уходить, хотя она думала что-то свое, недоступное ему, и было странно, что он зависит от нее, от ее каприза, или от ее желания, или от принципиального решения, и она, конечно, понимает это и, кажется, не хочет помочь. Возникло искушение вывести ее из этого состояния апатии и насмешливой лени, тряхнуть за плечи, крикнуть прямо в лицо: да ты же актриса, божьей и чертовой милостью актриса, ну поверь мне, как я тебе поверил, неужели непонятно тебе, что я прошу, умоляю помочь, потому что мне нужна именно ты, именно на тебя, на такую, как ты, рассчитан мой спектакль, и теперь ты выбиваешь у меня почву из-под ног, — неужели мне посчастливилось найти тебя только затем, чтобы ты тут же отказалась от нашей общей работы?