Задевая за все, что попадалось на пути, небрежно поправляя и снова разбрасывая, Иван пробирался к ней ужасно долго, как с противоположного конца света. Она успела вволю посмеяться, пока он наконец оказался рядом. Тут она тряхнула головой, так что тяжелый узел волос сдвинулся на плечи и рассыпался, и перестала быть солидной и неприступной. Иван, все еще боязливо, обнял ее, ощутив скользкую мягкость волос. Чайник все еще отягощал ее руку.
Спокойно, вроде бы даже равнодушно ответив на поцелуй, Наталя отстранилась, сдула со щеки волосы.
— И такое уже было… Так как — согласен ставить «Ромео и Джульетту» в старом дворе, без декораций?
— А разве такого не было?
— Ну и что? Я и говорю — чего только не бывало на свете! Вон Метелица читал сегодня Лукреция. Лукрецию легче жилось — тогда еще не успели столько намудрить. Просто я хочу сыграть на том дворе Джульетту.
— Сыграть?
— А, ты о заявлении? Пытаешься приручить меня? Таким дешевым способом? Пусти, я поставлю чайник, напьемся крепкого чая. Индийского. Из запасов магараджи. Хозяин мастерской — магараджа, разве я тебе еще не сказала?
Иван отступил, чувствуя себя пижоном, самым обыкновенным оболтусом, пацаном. Он ругал себя последними словами и снова не знал, что делать. Наталя почти на ощупь расставляла чашки, заваривала ароматное зелье. Она держалась так просто и непринужденно, естественно, что и ему ничего больше не оставалось, как снова вернуться на свое место на топчане. Ивану все было безразлично. Все равно, что завтра будет — утро вечера мудренее, — сейчас он ощущал только усталость.
— Пей чай. Тебе с сахаром? Я — без. Этому научил меня Тёрн. Еще в детстве. Он уверял, что сахар и лимон убивают настоящий вкус чая… Ой нет, этого не тронь, пусть нож так и лежит — это поставлено для натюрморта, нельзя трогать. Как мизансцену.
Иван глотнул горячей душистой жидкости, не спросив, кто такой Тёрн. А спросить хотелось. Вполне вероятно, мастерская и принадлежит этому Тёрну.
— Ты просил Олександру поговорить со мной?
— А что?
— Точно рассчитал. И я могла бы послушаться, не начни она выдумывать притчи.
— Какие притчи?
— Об этом твоем Выпейпиво. О сером человечке.
— В основе всякой притчи — правда.
— Напугать меня хотели таким будущим? Знаешь, что в самом деле страшно? От тебя чего-то ждут, требуют, на тебя рассчитывают, потому что возлагали надежды, а теперь боятся проиграть, как на ипподроме, когда не на ту лошадь поставили. И нервничают, подгоняют, подбадривают. Ради собственного выигрыша. Или престижа.
— Я же говорил: ты нехорошая.
— Надеются — а ты понимаешь, что дать ожидаемого не можешь. Что исчерпался родник. Я читала где-то табличку — знаешь, теперь мания вешать таблички. «Хлеб — народное добро — не ешь его».
— Почитай его, — автоматически поправил Иван.
— Разумеется, почитай. Я про другую табличку. Как там было? Ага, вспомнила: «Реки не бесконечны, родники — не бездонны, берегите воду». Я бы на людей вешала таблички «Возможности — не безграничны, души — не бессмертны, берегите людей».
— Ты хочешь сказать, что тебя не берегут? Да ты еще и не трудилась по-настоящему, а уже стонешь.
— Ты буквалист. Ужасный. Я не о себе, я вообще.
— Вообще? Треп вообще — бессмыслица. Можно и в самом деле вообще уважать хлеб, а после завтрака выкинуть объедки в помойку. Можно вообще знать цену воде — и плевать в колодец. Беречь людей — и убить человека.
Отставив чашку, Наталя поднялась, достала еще одну свечу, большую, раскрашенную, новогоднюю. Долго зажигала ее от угасающего огонька первой и поставила сверху, примяв остатки разогретого парафина на столике. Потом села, уперлась локтями в колени, подбородком — в ладони и уставилась на Ивана долгим упорным взглядом. Иван отвел глаза в сторону. Ему подумалось, что она знает о нем больше, чем он сам.
— Поговорим еще о театре? Об Олександре, — снова нарушила молчание Наталя. — Так и с нею сталось: тратили ее на маленькие роли, на неинтересно решенные спектакли, — а она не умеет ничего делать кое-как, вот и кончился весь запас. Повторяет самое себя, а все ждут, пожимают плечами, тычут пальцами: трудись, играй, показывай свои возможности! Твори! Создавай! А если больше не создается? Думаешь, ей не больно? Как соль на рану.
— Стало быть, ты решила своевременно бросить театр, испугалась такой судьбы? Только попробовала — и в кусты? Недостает смелости рисковать? А вдруг у тебя запас больше?
— А тебе что в том? Тебе-то что до нашего театра? Ну, со мной все ясно: диплом у тебя может полететь. А театр? Он же вообще невезучий, наш театр. Есть же на свете театры, где все идет как нельзя лучше, коллектив имеет свое лицо… Ну знаю, знаю, штамп — а как иначе скажешь? Даже если срыв, то это срыв личности, конкретный, понимаешь? О них говорят, спорят, их принимают или не принимают, но они есть, есть, а нас как будто и нет. Тишина, спокойствие, все нормально и все никак. Режиссеры появлялись и исчезали, никто слишком долго не задерживался, никто не закладывал фундамент на будущее. Иногда режиссеры экспериментировали, актеры загорались, ох, ты еще не знаешь, как они умеют загореться, уверовать — вот наконец этот, настоящий, мессия! — и уже на все готовы для него, даже на лесть, на неправду готовы. Так что ты не будь легковерным, ты не верь нам, Иван. Даже простить ему многое готовы — ведь кто же не ошибается? А он эксперимент закончит, носом покрутит — труппа слабая, без традиций, состав неоднородный, без перспективы, — и поминай как звали.