Пристанище мастера, место его работы неповторимо раскрывает индивидуальность хозяина. Здесь все — частица самого человека, и вещи попадают сюда не для того, чтобы колоть глаза снобам, удовлетворять эстетические прихоти знатоков или подчеркивать высокую духовность владельца и оригинальность его вкуса. Вещи свидетельствовали об отцовских настроениях, поисках, о неожиданных сменах его склонностей и занятий. Интерьер становился фактором бытия, мышления и творчества. Если отец вешал на стену раму без вправленного в нее полотна, то он поступал так не в угоду моде, а по определенной внутренней необходимости. Мастерская отца была для Натали продолжением их жизни.
Но самое главное был не интерьер. Часами просиживая на подоконнике, совершенно лишенная боязни высоты, девочка смотрела через раскрытое окно в головокружительно глубокий мир, который ее воображение, старательно развиваемое отцом и Тернюком, дополняло фантастическими выдумками. Мать только изредка раздражалась:
— Выучили ребенка сидеть на подоконнике, как птицу. Когда-нибудь она вылетит из этого окна.
— Если и вылетит, то только вверх, как и надлежит птице, правда, Алька? — посмеивался отец, запирая рамы.
Наталя и в самом деле видела себя птицей над городом. Он красовался перед нею блеском церковных куполов, тонким узором улочек, мостами над рекой — все выстраивалось и складывалось, пересекаясь по диагонали, растягиваясь и утончаясь, как человеческие фигуры на картинах Эль-Греко. В снах ей виделся только такой город. На подоконник садились голуби. Когда они облетали широким кругом колокольню, казалось, что и она раскачивается, колышется и кружит вместе с голубями. В серые дни колокольня достигала неба, щекоча грузные, ленивые тела облаков.
Однажды, невесть как и когда они с Тёрном очутились в огромном полудиком парке. Это вовсе не означало, что они были там только вдвоем, рядом находились и отец с матерью, и еще какие-то люди, но ее интересовал только Тёрн. Только он догадался взять напрокат лодку, они поплыли, и пока плыли вниз по течению, Тёрн разрешил ей грести. Лодка смешно крутилась на одном месте, то поворачиваясь вперед кормой, то снова носом. Весла, погружаясь вглубь, загребали так много воды, словно Наталя собиралась вычерпать речку. Но, несмотря на это, они все же двигались вниз по реке, вернее, это двигалась сама река, унося с волнами и их, мимо берегов певучего парка, высоких холмов и привязанных к колышкам лодок.
Пока они пекли картошку в мундирах на разложенном у берега костре, кто-то отвязал их лодку и поплыл еще дальше вниз по реке. Тёрн кричал, махал руками, в ответ смеялись и тоже руками размахивали: какие-то девчата вздумали пошутить, они были загорелые, в купальниках, хотя лето только началось и еще не потеплело. «Не бойся, вернутся, пока мы съедим картошку», — успокаивал Альку Тёрн, но девочка упрямо и непоколебимо пошла одна вниз по берегу, не спуская глаз с лодки.
Когда она вернулась, огонь погас, его никто не стерег, и Наталя наугад шагнула в чащу, где пели деревья. Своих она заметила под березой. Тёрн стоял к ней спиной, на нем была белая рубашка, которая отражалась в коре березы, как в зеркале; маму было плохо видно, Тёрн закрыл ее широкой спиной, но Наталя наверняка знала, что это мама. Алькиных шагов они не услышали, — должно быть, потому, что деревья всё пели.
Отец ловил рыбу, сосредоточенно глядя на поплавок. Это занятие Наталя оценила как смешное и бестолковое. Отец, наверное, считал иначе. Когда дочка подошла и громко, выразительно проговорила: «Папа, они целуются», — он рассердился.
— Тс-с-с. Напугаешь рыбу.
— Они целуются, папа! — Девочка добивалась понимания и сочувствия.
— Ну и пускай, какое тебе дело… Кто?
— Мама и… и…
Имени Тернюка она не отважилась произнести.
Отец совершенно спокойно встал, прикрепил удочку к пеньку. Наклонился, зачерпнул воды, шутливо брызнул на Альку и даже подмигнул — не ловится, мол, проклятая рыба! — но улыбка его показалась девочке такой же неуместной, излишней, как сидение с удочками. Наталя глотнула горьких слез:
— Они, наверно, и сейчас целуются. Можешь посмотреть.
— Ты гляди, какая дрянь маленькая, — не то удивился, не то возмутился отец. — Ишь какое дрянцо выросло. И откуда такое взялось?
Он не смотрел на дочку, но она поняла, что речь идет о ней. Повернулась и что есть духу побежала прочь, в чащу, упала ничком меж деревьев в густую острую траву-резуху; не чувствуя боли, раня ладошки, она выдергивала траву с корнем. А когда встала, увидела, что солнце потонуло в грозовой туче. Дело шло к ливню. Наталя вышла на дорогу в том месте парка, где под черной тучей белела полукругом волшебная колоннада «Эхо». Стоило на одном конце ее тихо, шепотом вымолвить слово, как на другом, дальнем конце другой человек слышал его. Звук, казалось, перебегал от колонны к колонне, и, кто знает, может быть, произнесенные слова потом навсегда поселялись в каждой из белых, стройных колоны. Наталя прислонилась к прохладной мраморной колонне, но ничего не прошептала. На противоположном конце не было никого, кто бы мог услышать ее…