Дверь мастерской отец так и не обил дерматином, хотя и собирался когда-то сделать это. Покрашенное в красный цвет дерево украшали клочки бумаги, на которых посетители, не застав отца, издавна писали записки. Пока все выглядело как сто лет назад. Как сотни дней назад. Тысячи дней. В детстве. В другом времени. Тогда, когда их великолепная квартира казалась Натале надежной и вечной и не была еще разделена, располовинена, расколота, как все нынешнее Наталино существование. По крайней мере сейчас, стоя у двери отцовской мастерской, она с сочувствием к себе подумала об этом развале. Ведь не та же ее детская невыдержанность, но тот ее не очень красивый поступок решил всю их дальнейшую судьбу; к разрыву у отца с матерью шло давно, да только эта трещина не была заметна ребенку, ее прикрывал образ жизни родителей, суета и общение с людьми. Жаль только, что в эту историю впутался Тёрн, вернее — еще того хуже — она его впутала. Должно быть, вся парадоксальность характера Натали выявилась в тех давних ее поступках: любила отца, а осталась с матерью; знала, что виновата во всем мать, а возложила вину на отца, не в силах забыть ту самую одну-единственную его фразу, порожденную непониманием Наталкиного поступка.
Апельсины в плетеной сумке почему-то запахли приторно, слишком сладко, нехорошо. Апельсины мешали Натале. От них надо было избавиться. Они словно бы намекали на возможную причину Наталиного визита, подтверждали, что отец нездоров, а Наталя не хотела этого подтверждения. Среди апельсинов лежал большой, с почти черной кожурой гранат. Под кожурой таился горьковато-спелый привкус сотен крохотных темно-алых брызг.
Девушке послышалось, что кто-то подошел к двери изнутри, и вот сейчас дверь отворится — и ее увидят в нелепой ситуации у порога, с этой сумкой, наполненной тугими желтыми мячиками апельсинов. К чему они здесь? Наталя засуетилась, ища, куда бы пристроить свою лишнюю ношу, а дверь и в самом деле открылась — и высокий, узкоплечий, худой мужчина вышел на порог.
— Вы ко мне? — спросил он механически, щурясь в полутьме дверного проема, но, тут же отступив на шаг, хрипло проговорил: — Вы… Ты, Алька? — И никаких больше эмоций. Все в себе.
Наталя потом так и не могла вспомнить, стучала ли она в дверь или отец почувствовал ее присутствие и потому вышел на порог.
Мастерская оказалась холодноватой, запущенной и почти пустой. Боясь, что город за окном тоже куда-то исчез, Наталя не отваживалась подойти к подоконнику, даже не глянула в ту сторону.
Посреди комнаты, широко расставив ноги в светлых вельветовых брюках, сгорбилась у мольберта девочка лет пятнадцати. Сидела она, как обычно сидят виолончелисты. Не хватало только виолончели. Девчонка подняла на Наталю дерзко-вопросительный взгляд, оценивая гостью, обстановку и настроение, моментально вырабатывая свои умозаключения и выводы. Бархатная мягкость ее коричневых глаз порадовала Наталю своей неординарностью. Она разглядывала девочку с неожиданным интересом, — так, будто это она осталась здесь, в отцовской мастерской, тогда, давно, и ничуть не изменилась, потому что дерзость и мягкость взгляда остались неизменны. За мольбертом, подчас в шутку выдавая себя за художницу, Наталя сидела когда-то так же, чуть небрежно, и кисть, кажется, была такая же. Одна Наталя осталась здесь — и ничуть не переменилась; другая убралась отсюда, чтобы стать совсем иной. По крайней мере, ей тогда этого хотелось. Если не перемениться, то вычеркнуть, отрезать прошлое.
Определив так или иначе свое отношение к Натале, девочка вернулась к прерванной работе. Размещая на большом куске ватмана классический ученический натюрморт — драпри, кувшин и яблоко, — она, правда, и в дальнейшем постреливала на старших взором.
— Моя ученица, Наталя. Юное дарование с красивым именем — Альдона.
Девочка улыбнулась, ее выразительные большие и характерные губы шевельнулись с чуть заметной иронией: говорите, что придет в голову, думайте что угодно, — а я ведь и в самом деле не из последних.
Позавидовав ребяческой самоуверенности, которой самой Натале очень недоставало, она тоже оценила обстановку. Так, значит, отец теряет время, готовя «юные дарования» к поступлению в институт в больших городах. А почему бы и нет? Дарования стоит поддержать, научить, им стоит помочь. Не так уж плохо, если у такого дарования будет кое-что от таланта художника Дмитра Верховца.