А позднее, когда они разменивали свою квартиру на две и Наталя со смешанным чувством нежности и обиды забирала с собой рисунки Тёрна, она наткнулась на блокнот в твердой коричневой обложке. Наряду со смешными карикатурами на приятелей и с, верно, одному только Тёрну понятными первоначальноэскизными замыслами оформления спектаклей она увидела несколько десятков исписанных черными чернилами — Тёрн ничего другого не употреблял, чертя линии, которые потом оживали в эскизах, макетах и материальном оформлении спектаклей, — несколько десятков исписанных чернилами страниц, и позволила себе прочитать их; Тёрна у них в городе уже не было, и все это принадлежало теперь только ей.
«…Ничего не скрашиваю, — значилось в блокноте, — в черный цвет моего предчувствия, ведь мир, независимо от того, уходит из него человек или остается еще жить, — продолжает быть таким же зеленым, синим, красным и золотистым, каким пишет его наш глаз, наше чувство и наше человеческое сознание.
Здесь, в селе Учителя, все пахнет гречихой и медом. Земля пахнет медом и гречихой. На крутых кровельках веранд лежат срезанные, недавно еще такие буйно цветущие, головы подсолнухов и сохнут под последними, приправленными теплом, солнечными лучами.
Но к чему здесь я? Я здесь ни к чему, мимоходом, мимолетно, как птица, забившаяся на часок в незнакомый ей закуточек. Здесь все делалось без меня и так же без меня будет делаться.
Яблоня-кислица почти совсем одичала. В конце концов, это, может, и не она, а ее младшая сестренка. И родник тоже, вероятно, другой, хотя уверяют, что тот же самый, как раз тот, из которого черпал воду Учитель.
Рассказали мне тут историю, которой Учитель ни разу не вспоминал, которой я не знал до сих пор и не узнал бы никогда, если б не этот путь за яблоками, водой и землею.
Его выгнали из села. Собрались молодые, не осознавшие еще до конца своей роли и миссии комбедовцы и решили: выгнать. Потому — не то помещик, не то черт знает кто. Рассказ такой сочный, что жаль выкинуть хоть одно слово, а ведь вылетит не одно, записываю-то по памяти; рассказ брызжет живым соком, как осеннее спелое и тугое яблоко. Пришли, говорил рассказчик, к нему с утра, по картинам били кулаками и палками, жена Учителя, молоденькая и перепуганная, просила: не бейте, ребята, не делайте этого, не рушьте, ведь оно в а м же позднее понадобится. Но никто не обращал на нее внимания, только велели убираться вон, потому что не нужны нам тут помещики, а он же не был помещиком, он был только Учитель, и отец его не был, в усадьбе росли длинные липовые аллеи, он по ним бегал в детстве, спускался вниз вон до того яра, а дальше тянулось поле; Учитель просил: не гоните меня, я здесь останусь, буду учить ваших детей. А те: не надо нам помещиков, у нас будут свои учителя. И один из них сказал: сымай сорочку, — сорочка была белая, подпоясана поясом с кистями. Учитель был широк в плечах и ростом видный, он сказал: а она ж тебе велика. Но тот в ответ: ничего, сымай, я подкорочу ее. И Учитель снял сорочку с поясом; в доме все стулья резные, и шкафы, и столы, и рояль — все порастащили что куда, ребята крепко держали власть в руках, только не знали еще, что с нею делать надо. Учитель тогда сказал им: неграмотные вы еще, беда ваша в том, что вы очень еще неграмотные, но это пройдет, — и уехал из села.
А через несколько дней приехали люди из Киева, разобрались, что к чему, велели всю мебель, все, что принадлежало Учителю, выслать немедля на его новую квартиру в Киев. Тогда еще поезда оттуда не было, все погрузили на подводы, и потянулось все это по дороге, хотя кое-чего недосчитались все-таки.