А тот, что снимал с Учителя сорочку, потом всю жизнь писал анонимки: за что Учителю такой почет от людей и от государства, если он не то помещик, не то черт его знает кто? И так меленько, маком, писал, что в Киеве, должно быть, те письма с лупой читали, а потом и читать не стали. Только уж много поздней говорит людям тот писарь: ну вот и пора уж мне в вишенник (вишенник когда-то был в селе возле погоста, потом высох, и его вырубили, а сам погост так и зовут вишенником). А ему люди отвечают с насмешкой: да что уж там, теперь уж живите, теперь уже можно жить. Да нет, говорит, где уж там, в вишеннике ждут… И еще говорит: теперь вот, как жизнь-то позади, я и думаю, что был не прав, а что прав был Учитель, он мне тогда сказал: ты, говорит, дерьмом был, дерьмом и останешься… Так ведь по его и вышло, вот и умираю дерьмом, а он человеком был, человеком и помрет… Но Учитель был интеллигентный человек, он такими словами не бросался, ну, может, что-нибудь в этом роде и сказал…»
Сбоку, вплотную к этому тексту, Наталя расшифровала еще маленькие строчки:
«Изгнание из рая? Побитие камнями? Не понимали Учителя в его родном селе. Драма поколения. Для нас, младших, она уже не столь болезненная, это уже история, но мы должны ее знать и понимать, чтобы не уходить босяками в вишенник.
Яблоки и вода опоздали. Ехал я, весь пропахший медом и гречихой и горечью н е с в о е й обиды на того, кто снимал с Учителя сорочку. А может, все же своей?»
— Я думаю так, — сказал Верховец дочке, — каждый видит и может постичь то, что ему доступно. Но даже разглядывая собственные ногти или камень под ногами, человек должен соображать, что и это зависит от великой битвы, и цвет камня под ногами зависит от того, останется ли живым наш наблюдатель, — ведь если в него попадет пуля, камень обагрится кровью. И от каждого наблюдателя могут потребовать ответа… Ты спрашивала, работаю ли я над чем-нибудь. Может быть, мама сказала тебе? Я вполне осознаю свое состояние. Никто не знает, сколько мне еще осталось.
— Но этого я и о себе не знаю, папа.
— Твое незнание носит совсем иной характер. Оно еще не окончательное. Ты можешь от него отмахнуться и должна отмахиваться, хотя, конечно, не всегда. А я уже совсем не имею на это права. Снова сбился, ты смотри, как мы разговорились! Я тружусь над портретом очень интересного человека. Ученый — в молодости рабочий, эдакий крепкий сплав мудрости от земли, высоких знаний и незаурядного интеллекта.
— Поль Валери сюда как-то не клеится.
— Клеится. Этот ученый умеет видеть и великую битву, и цвет травы у себя под ногами. Собственно, это я и пытаюсь показать. Хочу показать. Это мое крохотное открытие — в человеке, в самом себе. Погоди, — Верховец просительно и виновато посмотрел на Наталю, — кажется, кто-то идет. Я думаю, Мария.
— Ага, так это ты здесь! — почти без удивления прямо с порога начала мать. — Пришла коза до воза, как понадобилось. Она, Дмитро, должно быть, надеется на твою поддержку. Ну что ж, теперь пусть папа возьмется за воспитание дочки. У меня ничего не вышло. Остается только воскликнуть, как шекспировский Шейлок: «О дочь моя! Мои дукаты!»
— Мария, я тебя не понимаю.
«Опять начинаются семейные конфликты, — подумала Наталя. — Но на этот раз я не уступлю, вот уж нет, честное слово».
— У нее, — мать трагическим жестом (а еще уверяла, что у нее нет амплуа!) указала на дочку, — у нее…
— …будет ребенок, — механически продолжила Наталя и рассмеялась. — Не пугайся, папа, еще нет ни малейшей угрозы. Пока у меня есть только парень. Вот и вся история. Что ты на это скажешь? Я не очень оригинальна, иду проторенными тропками, но что поделаешь?
Неуверенный в своих правах — что он смеет сделать или даже сказать своей взрослой дочери? — Верховец, однако, не мог изменить самому себе и не пошутить:
— Ну и хорошо, Алька. Самое время.
Он наконец в первый раз за все время присутствия Натали в мастерской позволил себе внимательно присмотреться к молоденькой девушке, которая была его дочерью: интересное, неординарное лицо с каштановым блеском глубоких, быть может чуть слишком широко, под самые виски расставленных глаз; густые русые волосы она откидывает за плечи особым горделивым движением изящно посаженной головы — какой-то ну просто королевский жест, такого он никогда не замечал ни у себя, ни у Марии. Правда, девчонка худущая, долговязая, ироничная и даже щетинистая, но ему, кажется, посчастливилось — он, видимо, «подошел» ей, и теперь он сможет к ней приглядеться, сможет и поговорить с нею как следует, теперь он не отпустит ее; во всяком случае, она умеет слушать — и это не игра… ой, да она же актриса, кто бы мог поверить — его Алька актриса! Вряд ли удастся вернуть что-нибудь из прошлого, но ему осталось еще целых два, три, десять — или сколько их там — месяцев, чтобы закончить тот портрет и наговориться с собственной дочкой; быть может, при ней он не будет чувствовать себя «старичком, примазавшимся к молодым», нет, не будет!