Склонившись над свечами, девушка взяла одну, потом, подумав, другую — и так, с обоими огоньками, стараясь не задуть их, медленно, как по канату или вообще как вслепую, двинулась через всю сцену к фортепиано. Очертания его медленно проступали, намечаемые желтоватыми бликами двух огоньков.
Девушка поставила свечи на фортепиано по бокам пюпитра, все так же медленно, плавно подняла крышку инструмента, беззвучно пробежала пальцами по клавиатуре. Раздался лишь один, загадочный и едва слышный звук, словно вздохнул кто-то.
Сев на круглый стульчик, девушка заиграла мелодию, совсем незнакомую Натале, однако той показалось, что она знает, какой звук или аккорд раздастся через секунду. Более того, она так же предчувствовала все, что произойдет дальше, и вообще не слишком удивилась появлению девушки, как будто ожидала встречи с нею и знала, что именно для этого очутилась в зале и что именно ради нее явились как из сна осветители, о которых она, Наталя, впервые когда-то услышала от Тернюка и которых никто в театрах не видал с тех пор, как стали пользоваться электричеством.
— Бета, Беатриче, — тихо, чтоб не спугнуть девушку, позвала Наталя.
Девушка оглянулась, всматриваясь в темный зал, снова взяла в руки свечи и направилась на голос.
— А, это ты, — не удивляясь, сказала она. — Я тебя знаю. Иди сюда.
Наталя между кресел, позабыв о существовании проходов, пробралась к Беатриче, которая ждала ее на краю авансцены.
При мерцании свечей они всмотрелись друг в друга — словно для того, чтобы удостовериться, что не ошиблись.
— Садись, — предложила Беатриче, указывая легким движением руки на планшет сцены, как будто перед ней расстилалась мягкая зеленая трава, где хотелось присесть отдохнуть.
Наталя села. Беатриче устроилась на краю сцены, свесив ноги в оркестровую яму. Свечи, полыхая, не сгорали, как заколдованные. Кто знает, как долго будут разговаривать девушки. Кто знает, что они должны поведать одна другой в этом полутемном зале, где только что прошел фантастический хоровод осветителей, где Наталю и Беатриче свела вместе непостижимая парадоксальность театральной правды.
Н а т а л я. Ты боялась?
Б е а т р и ч е. Чего?
Н а т а л я. Смерти.
Б е а т р и ч е. Смерти? Нет. Я больше боялась, что ничем не смогу им помочь. Ничем не помогу. Не сумею.
Н а т а л я. Думаешь, они стоят того, чтобы ты…
Б е а т р и ч е. Стоят? Не знаю. Люди всегда стоят. Я верила. Я любила. Андрюс сам не знал, что делает. Хотел показать, что он сильнее меня. Что доброта — это неподлинное. Он не верил в нее. Поэтому не любил.
Н а т а л я. Повтори, как ты о нем писала. Я должна знать.
Б е а т р и ч е. Да, тебе это надо знать. Я писала так: «Где ты? Где ты, тот, кого я люблю? Ведь я нужна тебе так же, как ты нужен мне, как солнце — земле, как дождик — траве и листьям. Ты мой, разве ты сам этого не видишь? Любимый, открой глаза и протяни ко мне руки — ведь я твоя, так же твоя, как свет летнего дня, как прохладный дождь, упавший на усталые веки. Возьми меня, и ты будешь счастлив…».
Н а т а л я. «…как свет летнего дня, как прохладный дождь… Возьми меня, и ты будешь счастлив…» А ты?
Б е а т р и ч е. Как же иначе? Он будет, а я — нет?
Н а т а л я. А он насмехался над тобой. Он твои слова отдал на посмешище другим людям, твои чувства — на надругательство бездумным мальчишкам, он убил тебя. А ты и поныне думаешь о его счастье?
Б е а т р и ч е. Ты хочешь спросить, простила ли я? Не знаю. Я только очень многое поняла. Он не убивал меня — это я своей смертью хотела убить в нем зло. Он носил в себе зло, правда? Но он с ним не родился. Т а к о г о себя он сам выдумал.
Н а т а л я. Твоя мать носила тебя под сердцем — и бросила тебя.
Б е а т р и ч е. А твоя тебя не бросала?
Н а т а л я. Я не люблю ее.
Б е а т р и ч е. Маму не любишь? Как можно?!
Н а т а л я. Можно, она не учила меня правде. Она сама потихоньку переиначивала все подлинное, истинное, так перекраивала, что даже правда переставала быть самой собой. Она не замечала даже, что под ногами у нее чье-то сердце, идеи, искусство, истина или просто маленькие белые маргаритки.
Б е а т р и ч е. А ты ей никогда не указывала на это? Не просила посмотреть под ноги?
Н а т а л я. Нет, а разве я могла это сделать?
Б е а т р и ч е. Неужели же не могла? Должна была.
Н а т а л я. Она принадлежит к людям, которые заткнули уши, чтоб ничего не слышать, закрыли глаза, чтоб ничего не видеть. Им так выгодней, проще, легче. Мы им ничем уже не поможем. Они — вот такие — даже в конце жизни не опомнятся, что оскверненные идут в вишенник.