Комната пахнет книгами, тонкими духами и отчуждением. Актриса не держит ни экзотических рыбок в аквариуме, ни сиамского кота, ни добродушного кудлатого песика. Когда надвигается тяжелое, как туча, одиночество, рыбки и коты уж никак не спасут, в таких случаях лучше принять душ, завернуться в чистый, свежий, мягкий халат, улечься на кушетке — кушетка старая, обита кожей, кожа порядком-таки поистерлась, в правом углу промялось маленькое уютное углубленьице, у кушетки крутая резная спинка и массивные низкие ножки, возле нее на столике — плоский черный телефон, и если включить бра, и принять душ, и потонуть в мягком махровом халате, взяв с полки первую попавшуюся книгу и раскрыв ее на первой попавшейся странице (хорошо, если это окажутся стихи, например японские танки), — чувство одиночества можно унять, пусть даже стихи читаны бесчисленное количество раз, а телефон будет упрямо безмолвствовать весь вечер, и никому не захочется заглянуть к тебе, чтоб хоть поболтать накоротке.
Только упаси боже в таких случаях искать утешения в телевизоре: отстраненный голос, обращенный сразу ко всему миру и ни к кому в отдельности, только лишний раз подчеркнет отсутствие заинтересованного собеседника.
«Украинский театр» лежит на столе среди бесчисленных газет и все еще не распечатанных писем. «Вот мое лицо, — Олександра Ивановна вглядывается в портрет на обложке журнала, — вот мое лицо, такой вариант его я предлагаю на этот раз людям, а до остального нам дела нет! Кому же не известно, что актер — человек с тысячью лиц, и не всегда все это лишь маски, порой с чужим лицом расстаться не легче, чем с собственной душой; нонсенс, — останавливает себя Олександра Ивановна, — с собственной душой человек расстается только раз в жизни — и навсегда; а тут совсем другое — каждому из этих лиц, каждому из чужих лиц даруешь собственную душу, и поэтому все они представляются твоими собственными…»
И только она сказала это себе, как тихонько задребезжал телефон, и она подняла трубку: «Алло, алло, я слушаю. Добрый день… спасибо, очень славная поездка, да, знаю, завтра «Оптимальный вариант», я уже заходила в театр, прямо с вокзала… мне по дороге, утро выдалось такое чистое (как стакан с прозрачным напитком, — подумала она)… Журнал? Видела, спасибо… Что? Афиша? Какая афиша? Ах да, моя афиша! Вы дали текст… Творческий вечер? Бога ради, какая разница, тем более что «бенефис» слишком старомодно и претенциозно… правда, и театрально, да, в хорошем значении этого слова, да, но я согласна и с «творческим вечером» и с «пятидесятилетием», куда ж от правды денешься, напрасно женщинам не считают их годы, ведь потом эта цифра возникает неожиданно, как на табло…» (и больно — как от злой шутки, — призналась она себе, но вслух не проговорила).
В апреле снег — не яблоневый цвет, кончается апрель, вербное воскресенье, языческий праздник, мы все по натуре — язычники; расцветшие деревья похожи на доверчивых детей, которые увидели через окно своего жилища солнце и выскочили на двор в коротких штанишках и платьицах до колен, босиком выскочили, с голыми ручонками.
Птицы пытаются петь, как и утром, на вокзальной площади; пробуют голос, не заботясь о холоде и хлопьях снега, но пенье не раскованное, не раздольное, не привольное — только начнут, глядишь, уже и умолкли, лишь одна какая-то подала голосок. Когда-то было нечто подобное. В прошлом году? В позапрошлом? Еще раньше? Кто знает, в каком это было году.
«Алло… вы куда-то пропали, я слушаю… да, эта телефонная сеть… а как же, выгляжу на портрете двадцатипятилетней, не старше… Скажите, вы не помните, в какой пьесе Бернарда Шоу кто-то из героев уверяет, что говорить людям правду — это самая смешная в мире шутка? Ну что вы, не надо искать, это я так, между прочим… Недавно одна моя юная коллега цитировала эти слова Шоу… Ну, а какие новости в театре? Я не успела расспросить… Нет новостей? В самом деле?.. Тихо живете, что за театр — целую неделю без новостей… Ну что ж, до встречи… я помню: в четыре интервью с журналистом… Ничего не поделаешь — событие обязывает». Стерницкая положила трубку. И как раз в этот миг ей пришли в голову (и уже не покидали ее, чем бы она ни занималась и что бы ни говорила) торжественные и светлые слова, как будто лишь для нее, для ее собственной, личной радости сказанные шепотом когда-то давно и как будто специально для того, чтобы сейчас возникнуть в памяти: «А осенью мы все похожи, хоть чуточку, на образ божий…» Да, это правда, что осенью… что осенью мы все похожи хоть чуточку. На образ божий.
Афиша, и пятьдесят, и творческий вечер, и встреча с газетчиком, а завтра снова «Оптимальный вариант», никчемный спектакль, и придется жевать жвачку. Разумеется, от такого «варианта» надо было отказываться сразу и решительно, отказываться не от роли, не от участия в спектакле, а от самой пьесы, — почему же они этого не сделали? И кто виноват в том, что теперь всякий раз приходится стыдиться, выходя на сцену, стыдиться самой себя, и примитивной банальной роли, и такого же примитивного текста, и необходимости его произносить, и еще того, что кто-то должен этот текст слушать, смотреть спектакль, а она, актриса, словно бы убеждает в весомости… весомости — чего? Текста? Поступков героини? Своего собственного труда? Ведь она и тут трудится добросовестно, без халтуры, насколько это позволяет актерская собранность и профессионализм, — спасает текст и роль, но не самое себя.